Фильм

Третья часть ночи

1.Амброз Бирс. «Случай на мосту через Совиный ручей».

2.«В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них».

3.Кинематограф Жулавски находится где-то на стыке кино Романа Полански и Кшиштофа Кесьлёвского (и это случайность, что все трое – поляки). Его «Третья часть ночи» снята примерно тогда же и о том же, о чем и когда «Месье Кляйн» Лоузи. Но кино Жулавски нервное, визуально-психопатологическое, и абсолютно бескомпромиссное. Он способен в ущерб эстетике пойти на любой какой угодно опасный для произведения искусства шаг, но в каком-то высшем смысле никакая эстетика от этого не страдает. Автор не сентиментален. И совершенно лишен славянского надрыва. Он холоден как католик Кесьлевски, искавший бога в красоте этого мира. При этом демоны Жулавски сродни демонам Полански. Но Полански не религиозен, а автор «Третьей части ночи» жесток именно что по-христиански: то есть, без какого-либо снисхождения к зрителю. Потому что в «Третьей части ночи» - Бога нет. Он умер. Его пожрали вши.

Круг «Ночи» можно описать примерно так: у героя, выздоравливающего от тифа, нацисты убивают жену и сына, он пытается примкнуть к Сопротивлению, но в результате из-за него только страдают другие люди, он встречает при похожих обстоятельствах другую женщину, до тошноты похожую на его умершую жену, и принимает у нее роды. Цикл апокалиптичного фильма заранее предсказуем (при условной насмотренности), но от того ничуть не делает задачу зрителя легче. Фильм похож на сон, на кошмар, на горячечный бред: как если бы ты долго-долго бежал по какой-то лестнице, спотыкаясь и задыхаясь, вверх, а потом, вот-вот и уже радуясь, срывался с последней ступеньки в клокочущую и липкую темноту. Даже если вы не готовы и не хотите бежать с героем куда-то, автор заставит вас, поверьте. Вы будете задыхаться, закрывать глаза, но реальность экрана будет реальнее, чем мирное тиканье ваших домашних часов.

Тема двойников, доппельгангеров, своих и чужих, даже не является основной здесь. Нога все равно соскальзывает в бездну. Да и при попытке нащупать ровную почву, сославшись на известный рассказ Бирса, ты опять же делаешь лишний шаг к тому чавкающему ужасу, к которому подталкивает тебя автор. Потому что даже собственной смертью, жертвой, самопожертвенностью не оправдать происходящее в реальности. К примеру, как угодно можно жанрово играть с блокадой Ленинграда, но строчка Тани Савичевой и кадр кинохроники режут без ножа просто. Там уже нет кино, как невозможно искусство в принципе. Наверное, именно поэтому попытка Жулавски прикрыться Иоанном Богословом и экспрессией ледяного кинематографа, вызывает сначала презрительную усмешку, затем недоумение, потом ужас – но, в конечном счете, он, буквально зубами вгрызаясь в твое горло, добивается своего. Шаг за шагом герой, а вместе с ним и ты, погружаешься не столько в происходящее на экране (нацисты в Польше – что мы об этом не знаем, и что не видели еще?), сколько в самого себя.

Объясню еще проще. Вот, знаете, традиционное психологическое кино на военную тему, да? Ну, там, «Восхождение» Шепитько, «Армия теней» Мельвиля. Тема героизма, жертвы, человечности – это собственно единственное, что спасает как героев кино, так и зрителя фильма, где на экране представлен настоящий ад. Жулавски визуально бесстыден, а временами так и просто шокирующий: окровавленная головка младенца, выглядывающая из влагалища во весь экран; напившиеся крови жирные омерзительные вши… .Но и эти кадры ничуть не свидетельство творящегося вокруг ужаса, и уж тем более не свидетельство жесткого, наждачного, «бескомпромиссного артхауса», который снят ради самого себя. Просто потому, что в сравнении с тем, в какую психологически-бесконечную бездну самообвинения и осознания-что-ничего-более-ничего-не-значит падает герой, эта кровь не значит, вы правы, совсем ничего.

С тревожным авангардным саундтреком и дергающейся, но при этом дьявольски-изысканной кинокамерой, ты сходишь в ад с самого начала. Ты готов ко всему. И если бы перед тобой было спокойное лощеное студийное кино, ты бы прожил его и, быть может, возненавидел режиссера за его «бессмысленное» кинопутешествие. Но в случае с Жулавски, и его орудующим как лезвие в близи запястья руки, кинематографом, ты вспоминаешь об этом слишком поздно. Ты уже спустился за ним в такие глубины ада при кажущемся нормально существующем быте а ля Кафка, что не то чтобы нет никакого желания вознегодовать за эту обнаженную натуру человеческого эго, ты просто не в состоянии задавать какие-либо этические вопросы. Жертвенность, человечность, стоицизм – пожраны вшой. И червь, так сказать, победитель. Жулавски показывает мир сгнивших осей абсцисс и ординат, где проще повалиться оземь, завизжать по-животному и тупо ждать пули в затылок. И если ты даже попытаешься взбунтоваться, ты все равно ничто против поедающей мир болезни. Против голодных вшей. Ты сам болен. Ты бредишь. Ты умер. Тебя больше нет