Бег сороконожки по дневникам дачного отрока выдает руку режиссера-семидесятника. Субкультуру советского упадка некогда взрастил повальный эскапизм в разморенную летнюю классику с ее сонной и смиренной бесконфликтностью, старческими веснушками, праздными вечерами и чуть блаженной самоизоляцией от товарно-денежного мира. Полет шмеля и обрывки ямбов с лихвой окупали шутовскую сословно-интеллигентскую пустоцветность, а чеховские усадьбы с шарадами и платоническим флиртом виделись последней обителью стоического непрактицизма. С приходом шустрого века материальный источник божества и вдохновенья иссяк, а режиссеры, настырно репродуцирующие мотив облака в штанах, все пуще отрывались от земной тверди — ибо штанам на их облаке взяться было уже неоткуда.
В новом балаяновском фильме согласное гудение насекомых одухотворяет быт интерната для слепоглухонемых детей, в котором на пятерых воспитанников приходится пять человек персонала, считая стажерку, смущающую чистый разум убогих прозою плоти и вожделения (актриса Сутулова будто намеренно привлечена в эдем призрения из антимира режиссера Астрахана). Пьющий истопник Петрович (Гостюхин) водит неводом по пруду, пастыри перекрестно влюблены друг в друга и учат послушников стихам про парус, девочка Оля внемлет Богу, а мальчик Витя воображает себя птицей. Все купаются. Местами слепота и глухота явлены особым даром утонченных натур, помогающим уйти в самопознание. Транзистор с футболом, календарь и мятые десятки на столе Петровича выглядят обременительным инопланетным вторжением в раек мотыльков, мерцающих в свете настольной лампы.
Возможно, это тактильное болеро следовало для убедительности перенести на какую-нибудь третью планету, квасить там вино из одуванчиков и рассеивать доброе, вечное в космическую даль. Увы, блюдечковый идеализм семидесятника обычно отягощен социальным долгом. Инвалидов детей в фильме и вправду играют слепоглухонемые дети. Этот бесстыже-астраханский налет документализма торжественно и чудно ограждает любое кино от язвительных замечаний. Воздержимся и мы.