Фильм

Сад

Каким мы должны воспринять Якоба? За ломаной 10-минутной анкетой не видно живого импульса. Из этой какофонии линейного образа не сложишь тяжеловесную мозаику. Не видно Человека, лишь грудой затхлого тряпья вываливаются из существования краткие эпизоды. Вот жизнь с отцом, вот плохая работа. Вот замужняя любовница со всеми признаками очередной духовной опухоли. Вот отец хлещет пошитой блузой, как нашкодившее зверье. Преподавательство, бедность, несостоятельность, зависимость, etc. Ecce homo, призывает режиссер.

Но мы, предлагаю договориться, не будем окликаться на прошлое. Не это важно. Не важно, как принимать Якоба – жертва или сплошной гной мерцающих пустот.

Но таким, кажется, принял его Сад. Под гарью городского растления проламываются трухлявые дощечки, рассыпается пожелтевшая теплица, лопаются золотистые стекла сарая. Ключи не подходят, двери – наглухо заперты, словно вросли в дом. Птицы смолкают, режут пространство в лоскутки своими зигзагами. Инстинкт, которому в храме первородного естества – первое слово, начинает свой истерический набат. Но… Расслабьтесь, здесь причащают, а не бьют. Сад примет по-донкихотовски упорного горожанина (видимо, была все-таки какая-то «искорка») и раскинет перед ним свою роскошную кущу.

Вы когда-нибудь замечали, как удивительно место, где побывал или жил, и, быть может, даже недолго, но человек, т.е. некоторым образом одушевленное? Это надо почувствовать. Что тропы – истоптаны, кровати – обжиты, на фотографиях – судьбы. В этом плане дом деда со всеми его периодическими «чертиками из табакерки» в виде осиного мегаполиса над кроватью или синичкиного гнезда прямо в матрасе – образ удивительно очаровательный. Какой-то он архаичный и смутно знакомый, еще с тех времен, когда в хижинах спали и перед Ярилой челом били. И для Якоба вся деревня – апеллирующий к глубокому и крепко зашитому под кожей архаизм… А знакомство с ней? Для меня, для тебя, для зрителя?

Здесь самое время сделать отложенное ранее – ответить на комплекс режиссерских вопросов. Что для нас Сад? Квадратные метры? Неухоженная богадельня? Абстрактный образ Эдема? Этот вопрос нехожен и для меня. Но нужно продолжать расписывать – двигаться, размышлять дальше. Поэтому, попробую постулировать: Сад – поросший бурьяном и сливами портал к корням естества, через который начинается возвращение, долгая духовная Одиссея на протяжении всех полутора часов. И, так как некоторые умудряются ломать шеи о потолок буквализма, обращаясь к кинопоэтике, говорю как есть – фабула тут условна. Ну, вот нет необходимости пронизывать живую материю шампуром традиционной драматургии, и все тут! А материя «Захрады», действительно, живее всех живых. Одной зернистой пасторали Сада для терапевтики достаточно, что называется, «выше крыши», она буквально переливается через формат, ею можно объесться. Захрада невыразимо красива своей метафизической, нечеловеческой красотой. Она стучится из запотевшего окна наших воспоминаний – муравьи, гусеницы, терпкий запах падалицы (почти физически ощутимый!), переспелых яблок – у всего этого есть естество. И оно обращает к началам – где небо поглубже, где солнце теплее, где одуванчиковый пух ласкает сонные дубравы. Вот так Шулик представляет очищение от горожанства духа. Таков и путь Якоба.

И разве можно смотреть на знахарство душ без улыбки? Нельзя, думает Шулик. Я его понимаю: о вещах светлых нужно говорить с теплотой, с юмором. Даже не так – с некоей неповоротливостью, нелепостью даже, с бликами «доброй ухмылки родительской снисходительности». Чего только стоит космографический дневник деда, упрятанный под опавший матрас, даже при правильном прочтении в зеркале – сплошная нелепица и загадка, да вот только истины там опять какие-то родственно-знакомые. Эта «знакомость» – преддверяющий симптом обращения к истокам, когда только протаптываются первые следы на духовной планете новой жизни, чуждый уже почти слинявшим в космос продвинутым представителям технократии. А вот у деревни всегда и своих дел было достаточно: смородину вскапывать, антоновки молоть – куда там до урбанизации, до возведения шатлов, до строительства Вавилонских башен. Вот и не растерялась эта дивная способность говорить на всеобщем, птичьем языке. На нем она говорит с Якобом: запах, цвет, звуки и отзвуки - живительное многоголосье естества универсально в сознании любой «степени спелости» (даже чуть изнутри подгнившем). Но все же возвращение к корням – процесс монументальный. Ничего не скажешь - тяжел диалог практического и духовного сознаний. Не все мгновенно овладевают нужной терминологией. С буквально данаидской упорностью зеленоглазая Хелена пошивает своими заплатками сквозящие раны этого сына цивилизации, и сама не замечает даже, как прививается от того же, от чего ставит свои (очаровательно маргинальные) припарки Якобу. И не одна Хелена работает не покладая рук – будет еще с десяток персонажей с классической схемой «возник из ниоткуда – исчез в никуда». И непутевый водитель сотрясет небесные хляби рекламациями в адрес стремительного прогресса, и незнакомый какой-то человек подарит книгу с замечательно простыми истинами, и блаженный пастух библейского облика – тоже полноправный участник метаморфоз Якоба. И, странное дело, - пастух – и рассказывает, как важно «пустить корни». Почему? А потому что «разговаривал с Богом». Ибо здесь, в Захраде, не «почему», а «как» главенствует над небом жизни. Деревне не от скудоумия отнюдь инородны «филигранность смыслов» и «изощренность и деликатность мысли». Только простота способна вылечивать изорванные фибры. Только простота разбудит доселе дремавший демиургический потенциал. Все простодушно, как у семилетнего ребенка: больные – да исцелятся, незрячие - да узрят.

И «чудо что такое», конечно, с Якобом произойдет. Следуя гуэрровской формулировке, «мозг, загаженный школьной рутиной и страховкой» все-таки «отзовется на гудение насекомых». Проследите - что-то все время побуждает его совершить спонтанный поступок – а как же иначе теперь существовать? Что-то толкнуло – и оставил неизменный атрибут мегаполиса – импозантную девушку, плод краткого городского романа, - с корзиной яблок у автострады. Рухнул на сознание живой импульс – и собирается новорожденное миропонимание буквально по кубикам и оживает, как эта усадьба в глубинке Богемии, и многочисленные осколки «Я» склеиваются в единый духовный портрет. И этот целебный эфир, в отличие от многослойных бальзамов Тарковского (на которого Шулик периодически «грешит» ссылками – и все равно в последних кадрах – стопроцентная Терехова) ложится на сознание легко, как пена морская. И не только на очищающиеся от копоти и пыли «извилины» Якоба, и на наши, зрительские, уставшие головы – тоже. Все же… Подкожная космогония – мощнее мантр рассудка. Сильнее химии.

И самое главное - веришь. Веришь этой трогательной безракурсности, как иной раз и приглашенным артисткам Николь Кидман не веришь. Ведь «Сад», в сущности, даже не кино, но полноводный кинематограф. Нежный акт любви по отношению к смотрящему. А любовь, конечно, – бесценна.