Выставка

Ростан Тавасиев

Когда-то молодых художников в Москве было очень мало, по пальцам пересчитать, и Ростан Тавасиев был любимым молодым автором для того странного образования, что называлось «российским рынком современного искусства». На давнишних выпусках «Арт-Москвы» он работал и маленьким Кунсом, и Полом Маккарти, и Фонтаной в одном лице, но при этом всегда был художником одного приема. Прием этот — апроприация истории западного совриска ХХ и ХХI веков, которую он иронически воспроизводит, препарируя кислотного цвета мягкие игрушки, оказавшиеся весьма пластичным материалом. Это припозднившаяся постмодернистская история про снижение модернистского пафоса, когда героический художественный поступок переводится в шутку.

Лет 7 назад такие плюшевые тавасиевские шутки все еще были очень востребованы в галерейно-ярмарочной среде, ведь только так и можно было подступиться к истории современного искусства, полной дорогих и медийных звезд, которой у нас не было, но которую многим хотелось бы одолжить, пока собственной не появится. Конечно, Ростан Тавасиев был не первым в русском искусстве, кто увлекся юмористической апроприацией, — но очевидно, что он остается последним, кто продолжает ею заниматься, не обращая внимания на изменившиеся обстоятельства. Очередная его игрушечная серия выглядит скорее печально, чем смешно, — все вариации внутри той рамки, в которой функционирует художник, уже исчерпаны, и его новая инсталляция (дань времени — теперь художники хотя бы интуитивно, но сознают, что надо мыслить не сериями отдельных произведений-товаров, а категориями пространственного инсталлирования) выглядит едва ли не депрессивно. Те же умилительные лохматые уродцы раскиданы по пространству — кто изображает минималистскую скульптуру, кто кинетический объект. Вот синий безрукий колобок висит на цепях — тут следует считать отсылку к так же подвешенным резиновым игрушкам Кунса. Получается апроприация апроприации, механическое остроумие автора, который мучительно продолжает шутить об искусстве, непоправимо зацикленном на своей собственной ценности, не замечая, что никто не смеется, — то ли потому, что публика разбрелась, то ли потому, что ее никогда и не было.