Выставка

Максим Кантор

Кантор уверяет, что писатель и художник уживаются в нем беспроблемно, пусть со стороны и может показаться, что в последние годы Кантор стал именно что писатель. И публицист. Кантор высказывается по вопросам политики и эстетики; Кантора охотно публикует сетевая и бумажная пресса; но публика — она ведь, известно, дура, для Кантора это обычно: пусть думают что хотят. Как художник Максим Карлович тоже выступает регулярно. Однако выставки Кантора-художника неизменно происходят где-то там, в Европах, — так что когда в прошлом году он решил оправдаться перед отечественной публикой в качестве художника, слу­чилось это в формате опять-таки книги «Одного достаточно» («Каталог. Книга-исповедь. Манифест художника. В издание вошли репродукции 100 лучших живописных работ Кантора, автобиографический рассказ, а также высказывания о творчестве художника, принадлежащие перу ученых, философов и искусствоведов»).

«Одного достаточно» — разумеется, это он о себе и о своей интеллектуальной и гражданской позиции — как и о этом вот правиле самостояния, «какое дело поэту мирному до вас»; но стоит повнимательнее вчитаться, равно как и всмотреться, в Кантора-художника и мыслителя, так может показаться, что «одного ­достаточно» это еще и о канторовской поэтике, и о его полемическом арсенале. Сходство Кантора-экспрессиониста с Кантором-полемистом порой удивительно. Вот несколько константных мотивов аллегорий-фантасмагорий Кантора-художника. Одинокая собака, несколько собак, красная кирпичная стена, красный дом, дерево — одинокое или нет, но обязательно без листьев, что позволяет подчеркнуть изломанный контур его ветвей и кривого ствола, — и, главное, рыла, рыла, каких не помнит русское искусство, кажется, со времен борис-григорьевской «Расеи»; а еще главнее — сам этот экспрессивно-деформирующий принцип, обращающий каждую канторовскую картину в сгусток мерзости: ну а что ж ты поделаешь, коли мир таков? Ровно так же вы обнаружите несколько неизбывных соображений в публицистике Максима Карловича — который словом «демократия» пользуется исключительно как ругательным; всегда напоминает, что он в курсе, что ничего лучше демократии не придумано, но ухитряется как-то и здесь особенно ухмыльнуться: ну а что поделать, если мир таков; жрите вашу демократию. В критическом отношении Кантора ко всему сущему не найти ни капли позитива — и, уж конечно, ни намека на практическое предложение. (Не считать же позитивом утверждения вроде «сила истории России в крепостном праве» — ибо что дальше, вернуться к крепостному праву? Куда тогда девать Кантора? В зону оседлости?) Но ведь так же дело обстоит и с творчеством Кантора-художника! «Искусство становится искусством при возникновении чего-то иррационального», — пишет Кантор; в таком случае то, чем он занимается, не искусство, ибо живопись его предсказуема абсолютно. Для экспрессиониста он страшно нормален, — может, потому и экспрессионист, чтобы можно было вводить себя в некоторое исступ­ление: ну это что-то вроде полемического задора.