Выставка Старик Б.У.Кашкин: пространство свободы, Санкт-Петербург

Музей нонконформистского искусства, 17 марта – 15 апреля 2012, Санкт-Петербург

Свердловский арт-юродивый

У Старика Б.У.Кашкина — популярность в самых широких кругах, включая, например, даже екатеринбургское городское начальство. И признание, настигающее в самых различных формах — включая, например, даже собственный музей. Ну или, скажем, фестиваль «Б.У.Кашкин fest» — который, помнится, на первой премии Курехина победил в номинации «Кураторский проект». Или хотя бы участие в основном проекте предпоследней Московской биеннале, куда «панк-скомороха» и «народного дворника России» взял наряду с разной другой экзотикой — вроде австралийских аборигенов — большой международный куратор Жан-Юбер Мартен. А ведь помимо частых выставок, где многообразное творчество Букашкина появляется в качестве экспонатов — да что там, бери выше, теперь практически предметов культа, — существует еще и одноименная группа «Старик Букашкин», занимающаяся ремейками, и по улицам Екатеринбурга ­несколько лет назад разъезжали трамваи, расписанные «под Букашкина»…

При всем при этом богатстве и разнообразии, надо сказать, страшно не хватает самого Букашкина. И дело тут не в том, что Евгений Михайлович Малахин, тешившийся изобретением разных забавных псевдонимов, семь лет назад умер. А дело в том, что традиционные и высококультурные способы трансляции чего бы то ни было, в формате выставки или музея, слабо справляются с такими феноменами, как вот бомжеватого вида бывший инженер-энергетик из бывшего Свердловска, нечаянно обнаруживший в себе художника и поэта. И сыгравший роль гуру для многих представителей уральской «новой волны» 80-х («старик Букашкин нас заметил…»). Впрочем, и эти определения — художник, поэт — в случае Букашкина работают абы как. И приходится дополнительно объяснять, что художник он не потому, что рисовать умеет (рисовать, кстати, он и не рисо­вал, препоручая визуализацию своих выдумок кому-нибудь другому), а поэт не потому, что кто-то из уважаемых критиков спустя сколько-то лет разглядел в его каламбурных стишках признаки «концептуальной поэзии» (что, может, и верно, но лишь отчасти). Выставки на помойках, росписи гаражей, опыты с фотографией и «книгой художника», живопись на разделочных досках, немедленно раздариваемых знакомым и незнакомым, — все это, понятным образом, сохранилось плохо или не сохранилось никак. Что-то удалось подсобрать для ­музея, привезшего эту выставку в Петербург; но едва ли не важнее досочек, плакатиков на этой выставке всякие видеозаписи и фотографии: вопреки Вальтеру Беньямину, настоящее произведение искусства — чем, собственно, и сделал себя этот человек — даже «в эпоху технической воспроизводимости» хоть на чуть-чуть ухитряется сохранить и передать свою ауру.