Выставка

Александр Шевченко

А что если отринуть и легендарный статус, и романтический ореол, и всякое «служил живым примером»? Равно как в живописи, мы и в биографии Александра Васильевича найдем несколько будто позаимствованных мотивов — так что он на кого-нибудь чем-нибудь да и будет смахивать, можно и спутать порой: так, своеобразный сезаннизм пейзажей 1920-х плюс преподавательские командировки 1930-х из Москвы в Ленинград — не напоминает Осмеркина, а? Или мож­но взять поголовно любимый шевченковский ориентализм начала 1930-х, последний его творческий пик, — и после этого постараться ни разу не вспомнить о «Киргизской сюите» Кузнецова. Как и о похвале последнего в адрес кол­леги — де, истинно пластический художник: ну еще бы такому такого не похвалить. И далее будет все в том же духе. Привидится фигура то Ларионова, то Сапунова (в ярмарочно-карусельном варианте последнего); всякий раз очередное влияние будет обнаруживаться не без шевченковского знаменателя, разумеется, — смягчающего, закругляющего чужие инспирации, адаптирующего то или иное последнее слово европейской живописной моды ко вкусу почти салонному, к модели; однако все, что в комбинации только и дает Шевченко, при ближайшем рассмотрении рассыпается на осколки как кубистическая картина; и если все-таки взять и повычитать до конца все привходящее — «Голубую розу», ориентализм, Ларионова, разнокалиберных французов, — не так чтобы много и останется: как раз из разряда необъяснимо-непередаваемого — статус, ореол, притча во языцех. И если повычитать и это, среди кратких сведений энциклопедической статьи об Александре Васильевиче Шевченко останутся две основные биографические темы — «испытал влияние различных авангардистских стилей» и «много преподавал». То есть учился и сам учил. Притом что вряд ли кто остал­ся, способный повторить урок («Александр Васильевич обладал замечательным даром ничего не навязывать своим студентам»). Как педагог («служил живым примером») он скорее иллюстрирует ту педагогическую истину, что стремление к прекрасному всегда ценнее практических результатов такой тяги; сын харьковского приказчика, понахватавшийся всего-всего, аж из самого Парижу, — он, кто поучаствовал во всех художественных революциях своей эпохи хотя бы на вторых-третьих ролях, по большому счету общелюбезный вкус сына приказчика так ведь до конца и демонстрировал: барышни, гитара, фрукты, мне очень приятно… Так что теперь дело нашего вкуса уже, какой характеристикой пользоваться — «эк­лектика» или «синтез», «салон» или «люблю его, нравится, нет мочи».