Выставка

1812 год в картинах Василия Верещагина

Исторический живописец Василий Верещагин закончил серию про 1812 год совершенно историческим образом — аккурат в год старта братьев Люмьер. То есть после он еще кое-что дописывал, пополнял серию то одним, то другим полотном: Наполеон так и эдак, в профиль и три четверти, стоя и сидя; вот он за столом, склонившись в раздумьях, а вот опять в раздумьях, но закинув ногу на барабан. Однако это была уже совсем другая история. Не про историческую живопись. Не про кино до его изобретения и не про шоу в представлении русского художника XIX века. А про то, как склонить заказчика наконец к приобре­тению многолетних художнических трудов во славу отечественной истории, — теперь глядите, г-н заказчик, все более и более многолетних; а иначе уж очень как-то обидно для художника выйдет — не говоря, как затратно… Однако все, что случилось или что могло случиться с верещагинским проектом после 1895 года, в принципе ничего уже изменить не могло. Можно было продолжать работать над живописью и отдельными картинами — но поскольку Василий Ва­сильевич (Верещагин) был в этом отношении все равно далеко не Василий Иваныч (Суриков), существенных улучшений здесь ждать не приходилось (специфическая восторженная неряшливость верещагинской манеры письма скорее даже скрадывает, нежели подчеркивает живописную расхристанность отступающей французской колонны; кажется, что это не они такие, а это живописец не впол­не справился с аксессуарами; когда же он берется изобразить, например, золотное шитье эполет во множестве, тут вообще держись); что ж, тогда можно было б поразмышлять над драматургией — а то обыкновенная для батальной живописи Верещагина фабула «Подразделение численностью от взвода до Великой армии нарывается на неприятности в глубоком тылу неприятеля» в контексте именно этой серии про подвиг русского оружия и национального духа выглядела как-то не того, можно понять заказчика: французы воевали непонятно с кем, если не считать расстреливаемых в Москве поджигателей, а также партизан на обратном пути к границе, — и Великую армию носило по России, словно массовку по подмосткам, когда против выступал единственно некий невидимый рок. Ве­рещагин ради эффекта продолжал громоздить трупы — о да, что касается всяких ужасов, то они у Василия Васильевича даже чисто по-живописному выходили, как обычно, лучше всего; самая знаменитая картина Верещагина — не из этой серии, а вообще, «Апофеоз войны», — представляет собою вообще мы помним что; или же художник мог для презентации своего 1812 года по-прежнему мечтать о, как мы сейчас бы выразились, мультимедийной инсталляции — чтобы со звуковым сопровождением, человеческими воплями и ржанием лошадей, треском пожара и свистом пролетающих ядер. Но все эти хлопоты отныне были уместны по другому ведомству. Не исторической живописи, да и не живописи вообще. Чего хотел от живописи Верещагин, в конце концов отлично сделал безо всякой помощи этой медиа Бондарчук (не считая павильонных задников); и кстати, не из саундтрека ли к «Войне и миру» происходит это аудио, с ядрами и криками, чем наконец-то снабдили Верещагина через сто с лишним лет редкого проката? А что, было б символично.