Выставка

Американские художники из Российской империи

Как сообщает каталог, «интересовали, прежде всего, художники наиболее ­зна­чительные», но все равно — пусть речь о полусотне участников, это сильно напоминает эмигрантский пароход: плечом к плечу на верхней палубе, яблоку негде упасть. Как на фотографиях столетней давности в нью-йоркском порту, ­когда сотни и сотни глаз оказываются устремлены (пропустят? не пропустят?) в объектив камеры, пристроенной где-то на полубаке, — единственно, на таких фотографиях толпа выглядит однородней. ­Если итальянцы, все в пиджачках и канотье. Если польские евреи, то в лапсердаках и котелках. И совсем другое дело, когда это «американские художники из Российской империи», тут кто во что горазд. И хотя вроде полсотни народу всего-то, гвалт стоит изрядный.

Как выясняется на паспортном контроле, даже не все из Российской империи. Возданик Манук Адоян, известный как Арчил Горки, вообще-то, из Османской. Русские корни — это было ему почему-то важно — и дядю Максима Горького он придумал себе уже в Америке. А вот образцовый иллюстратор обложек Time Борис Шаляпин себе фамилию лучше бы действительно придумал, а то как-то странно. Кто-то, как Марк Ротко, урожденный Роткович, или Луиза Невельсон, в девичестве Берлявская, уезжали в таком нежном возрасте, что ничего, кроме американского, в них не разглядеть; образцовые экспонаты для Музея американского искусства Уитни. Российская импе­рия как место рождения для таких — лишь напоминание, порой досадное, в документах. Кто-то, напротив, Америку эту в гробу видал (как Осип Цадкин) и, едва кончилась война, немедленно вернулся в Европу. А кто-то хоть и вернулся, вот как его коллега скульптор Липшиц, да в послевоенной Евро­пе, видно, было все уже не то, не сладко — и они снова ехали за океан. Чтобы теперь возвращаться хотя бы отчасти. Что обещает нам несколько трепетных свиданий.

Сцена на причале. Встречаются двое Челищевых. Оба эми­гранты, оба Павлы Федоровичи, Челищев из Третьяковки и Челищев, организованный Русским музеем. Челищевский магнум опус, «Феномена» из Третьяковской галереи, доставшийся Третьяковке полтора десятка лет назад, — это Челищев, конечно, особый. Кто видел «Феномену», тот в цирке не смеется. Но вот — есть Челищев и не менее странный. Странно, что мы вообще мало что знаем о Челищеве. Про которого известно все как-то вообще — де, работал у позднего Дягилева и щеголял пост­экстеровским постфутуризмом.

Или вот сцена, когда встречающий Николай Фешин — живописец-трюкач, репинская школа и чуть не action paint­ing — сразу не признает себя в вызывающе жаркой пестроте индейских эскизов Николая Фешина, Таос, Нью-Мексико. Куда все девалось? Где изящество, где школа и откуда этот яркий корпусный цвет, будто не Фешин это, а Малявин переехал в Америку? Когда признает, фырк­нет: ну да, голод не тетка.

Или вот сцена — еще там, на том берегу океана. Алексу, Александру Либерману, знаменитому арт-директору Vogue, а потом редакционному директору Condé Nast, говорят доброхоты: бросьте вы эту придурь, ну какой из вас Колдер или Генри Мур?! Это после работы, наверное, вам красные дырки мерещатся; вот уже сам президент распорядился убрать с глаз очередную вашу стальную колобаху. И все же Александр Либерман (умер в 1999-м, самый недавний покойник из нашей полусотни; вполне можно представить его всамделишное самоличное прибытие) садится на пароход — может, не с самой большой колобахой, но зато со стальной и красной. Либерман переплывает океан — там, откуда он плывет, к нему относятся предвзято: дескать, воротила и авторитет, а художник по выходным. Но здесь-то он будет прежде всего художник, это раз, американец, два, притом все равно получается свой родной, три, — как этого всего, верно, не хватало ему там, на том берегу.

Пестрота, не то слово, социального происхождения и эстетических предпочтений еще усугублена разницей самих вещей, добытых в американских музейных, университетских, частных собраниях. Где ранний Горки не уступает классическому Ротко, но не потому, что так хорош ранний Горки.