Выставка

Ирина Васильева

Принцип акына — что вижу, о том пою, — в практике живописца дает ­немедленно пейзажиста. Такого, кто не ездит по городам и весям, не ищет ­заморских красот, не тешит зрения ­знойными колерами турецкого бере­га и Африки. Локус его опре­деляется с точностью соответствующей страни­цы в паспорте. То есть ­если Василье­ва ­рисует Кронштадт — значит, переехала в Кронштадт. Если Кронштадт у нее главным образом зимний — значит, ­пе­рее­хала туда недавно. Если в этой серии про Кронштадт присутствуют главным образом две краски, терракота и о-очень бледно-зеленая в разных градусах тона, одна — это кирпич всяких флотских и промышленных сооружений, другая — это общий фон мыльного ингрийского воздуха. Белую же и черную Васильева за цвет не считает, — короче, если есть две краски, то их, скорее всего, и в нату­ре две, и больше рыть там нечего. Дру­гой в таких условиях бежал бы от этих условий как черт от ладана; напротив, Васильевой будто только и дышится ­полной грудью в этом воздухе среди ­уныния, когда удается добавить чуть-чуть теплой терракоты и водянистой ­зеленой в пожухлую сырость и серость вокруг. Если искусство способно служить терапией, то бледным северным жите­лям Васильеву надо выдавать как рыбий жир; оно немножко игрушечно — зато жить с этим можно. Искусство простое, как дыхание, — вот горизонталь, вот вертикаль, вот тут имеется некая визуаль­ная доминанта, которой единственно все и держится; причем была бы это какая-­нибудь поистине достопримечательность, так нет — чаще всего это какая-­нибудь ­нелепая труба, полосатая, словно чулок. Другой бы стыдился, задергивая занавески на окне, что выходит в эту ­сторону; Васильевой же будто майский день, именины сердца. С ее вариантом примитивизма ее легко представить в кругу митьковских и околомитьковских сообществ — где она, кстати, полноправный член; но как даже подумать можно, чтобы Ира, при всех этих манерах работать и пр., — взяла бы да и сделала персональную выставку? А вот.