Выставка

Петр Белый и Дмитрий Теселкин

Из русского искусства уходит текст — по­сле чего становится странным звать это искусство русским; ни Белый, ни Теселкин не выглядят «русским искусством», хотя и подразумевалась в этом дуэте контроверза старшого и пацана. И тот и другой выглядят в итоге «неместными»; откуда вообще взялись, от какого колена? Допустим, Белый: королевский график все-таки. Учился не тому, чем теперь занят, но все-таки школа европейская; ну а Теселкин? Его нагловатые объектокартины, картиноплевки, где виниловыми языками пролиты три основных цвета, синий-желтый-красный, будто румынский или молдавский флаг, — ни в какую армию эти поползновения. От рецензента требуется пересказать, о чем выставка; и как пересказать это? Это, может, про молдавских гастарбайтеров? Абстракция, вызывающая только к физиологическим переживаниям, в русском искусстве никогда была не в ходу; здесь никогда не понимали, что с этим делать. Было бы еще что-то, напоминающее европейскую или американскую абстракцию, тогда это был бы текст «у нас как у всех». Но как только начиналась самодеятельность — Борис Турецкий, вот пример, — от автора отворачивались, автора прятали в дурку, достижения оценивали лет тридцать-сорок спустя со слезами раскаяния. В ракурсе типа братьев Черепановых «и мы умели не хуже». А тут еще и «Без названия»: они, верно, смеются над нами! Могли бы хоть какую-нибудь зацепку, что-нибудь путеводительное сообщить к этой выставке, где все ползет и утекает, где резина тщится изобразить смоченную ткань, наброшенную на гипсовую модель, чтобы та не засохла, где сплошь ползучая бесфор­менность. Петр Белый — наш Кунеллис («на нет и суда нет», «наш Кунеллис», вот и текст), а что с Теселкиным? Через несколько дней после румынского ­три­колора Теселкина в Кишиневе случился реальный бунт; мы в Европу хотим, мы крутые, вопили молдаване и отовсюду полз этот сине-желто-красный триколор; куда теперь этот вот текст девать?