Выставка

Художники Маковские

Егор Иванович Маковский, основатель династии, к искусствам имел отношение такое, что, во-первых, служил бухгалтером Экспедиции кремлевских строений. В перспективе баженовской изначально Экспедиции это примерно как директор кинотеатра в Хабаровске к режиссеру Спилбергу. Однако живут же и в Хабаровске люди. Во-вторых, Егор Иванович послужил основателем Московского училища живописи, ваяния и зодчества, московской академии художеств, — послужил непреднамеренно, впрочем. Поначалу собирал дома рисовальные журфиксы. За это — на самом деле за журфиксы, провинциальное подвижничество, а не за рисунок, предъявленный в 1874 году на выставку, — Императорская, настоящая, академия выдала Егору Ивановичу медаль, первому из московских. А ему шел тогда восьмой десяток. «Физики шутят».

Портрет Егора Ивановича работы Константина Егоро­вича — сразу от входа. Что задает настроение несколько игривое: Константин Егорович широкой публике первым делом как раз и известен был, что распространял о себе слухи, дескать, сделал его великий Карл Брюллов, когда был проездом в соответствующее время через Москву — и что-то вроде угодил как раз на папин журфикс. Отсюда и на широкую ногу ­по­ведение Константина Егоровича, и вообще незаурядный талант. Кстати, в первой знаменитой вещи Константина ­Егоро­вича, «Народном гулянье во время Масленицы на Адмиралтейской площади» 1869 года, вольно видеть брюлловские реминисценции: это, во-первых, палатка «Извержение Везувия» (таким образом материализуется еще один анекдот — про Брюллова, посетившего подобную палатку с чудовищной копией его знаменитой картины), а во-вторых, это статуи, которые тут, правда, не низвергаются, а по-прежнему себе спокойнехонько стоят на карнизе Зимнего дворца в морозной дымке.

Рабочим названием у выставки было «Семья Маковских» — с этим заголовком выставка чаще всего будет попадаться в обзорах; не обманитесь, читатель. Первоначальный вариант чуть не в последний момент все-таки заменили на «Художников Маковских». Зачем? Чтобы подчеркнутой семейственностью не напоминать про натянутые отношения между двумя самыми известными представителями династии, Владимиром и Константином Егоровичами? Чтобы объяснить, почему в семье так мало получается Сергея Константиновича — поэта, искусствоведа и издателя, третьего из Маковских по известности? Который художником не стал намеренно, чтобы потомки не путали — черт ногу сломит в этих Маковских; нет, хочу что­бы я один был такой! Лощеный декадент, золотая молодежь, «моль в перчатках» и один из «своры Адамов с пробором», Сергей Константинович, издатель «Старых годов» и «Апол­лона», безусловно, знал анекдот про своего дядю, Владимира Егоровича, который как-то поспешил отрекомендоваться Айвазовскому: «Маковский!» «Какой Маковский? Вас же много, да?» Сергей Константинович сейчас был бы примерно Федор Сергеевич Бондарчук — у того «Силуэты русских художников» и «Аполлон», а у этого «Кино в деталях» и «Ты супермодель», и Федора Сергеевича пока не называют титаном художественной критики и светилом киноведения, но это пока; Сергея Константиновича назвали же. Сергей Константинович фигурирует больше как любимая натура отца: длиннокудрый херувим в роли «Маленького антиквара», в семейном портрете и т.д.

Он, верно, все же лукавил, когда говорил, что не хочет оказаться очередным художником с фамилией Маковский; нет, его должно было не устраивать положение, в котором он отдавал себе отчет, — что прыгни он выше головы, все равно суждено ему быть вторым после отца. Потому что, как писал о Маковском Бенуа, — и мы тут должны сделать скидку на как всегда неуместные эмоции Александра Николаевича, в данном случае пусть положительные, но тем не менее: «Если кто из художников был популярен на Руси — то именно он. На него, быть может, не молились, его не называли богом, но его все любили, и любили самые его недостатки…» Вот тут он лишку дал, ­Александр Николаевич: Константина Маковского скорее ­недолюбливали, и было за что. Из компании, что некогда скидывалась по грошику жене Крамского на общий артельный обед, Константин Маковский, считается, со временем отъелся больше других вместе взятых. Его тихо презирали за пух­лое искусство при жизни, за этот золотистый будто пушок, окутывающий его персонажей, будто они все купаются в каком-то общем ореоле не достатка, так просто счастья, а не счастья, так какого-то другого невозможного блага. Презирали за претензии на Рубенса при потенции максимум Тенирса-младшего; за штампуемые слащавые «головки» и вообще щедро оплачиваемую плодовитость — коллеги презирали, с публикой-то проблем не было, — а когда наступило суровое и скудное ­со­ветское искусствоведение, тогда так просто не знали такого ­художника. В историю он не попал, потому что был а) буржуй, б) на ­Ма­ковского не хватало денег у Третьякова. «Единственный портретист русской аристократии» (это уже о Маковском Грабарь) слишком дорого стоил. Притом что брат, Владимир Егоро­вич, — этот до сих пор считается вообще, как это называют ­антиквары, «родная речь»: Абсолютно Узнаваемый Автор. По его «Свиданию» в средних классах сочинения пишут — про калач этот, что угрызает несчастный голодный подросток, и про то, как смотрим мы на этот калач, как закипает в нас… сейчас это, наверное, изжога, а когда-то Владимир Егорыч считался бичеватель будь здоров. Константина Егорыча тем временем будто и не было. Говорить о нем было как бы даже неприлично. Владимир-от Егорыч умел быть неприличным да­же еще сильнее — еще одно «свидание» из учебников, «На бульваре», тема для сочинений про воображаемые мерзости жизни городских низов в эпоху царизма, а больше ничего; а ведь там у Владимира Егоровича претензия на русского ­Ве­ронезе, не меньше. «Брат — «русский Рубенс», я буду Веронезе»; Владимир Егорович, «Неврот Плодовитов», долгое время в сравнении абсолютно выигрывал. Потому что с передвижниками не порывал и важные картины у него небольшого размера, чтобы у Третьякова хватало. А теперь Константин Егорович отыгрывает назад со страшной силой, Неврот только пыхтит; «Маковский» уже сейчас значит прежде всего Константин. Антикварный успех вернул «русского Рубенса» в обиход. Собственно, не Константин, так и мысль дабы не возникала о выставке про Маковских. Только что — этажом выше — воздавали должное Яковлеву и Шухаеву. Теперь реабилитируется в среднем весе Константин Маковский. «В среднем», поскольку общий вес этой выставки, ее отношение к идеальной выставке про Маков­ских — где уж совсем все-все, где академическая медаль Константина Егоровича, к примеру, не в эскизе будет дана, а в натуре, — удельный вес можно определить по отношению эскиза большого портрета Муравьева-Амурского, который на выставке есть, к самому портрету Муравьева-Амурского, которого нет.

Хотя, спору нет, в чуть более тяжелой категории Маковские были бы невыносимы.