Выставка

Театральные легенды двух столиц

Амплуа инженю это более всего ­напо­минает: когда главный и богатейший петербургский театральный музей, имени Глин­ки, meets главный и богатейший мос­ковский, имени Бахрушина, — так все тро­гательно неловко происходит, лепечуще-наивно; человек циничный, но недалекий мог бы подумать, что это Петербург так хитро приветствует москвичей, с намеком. Ибо Алексей Александрович Бахрушин был тот еще идиот (от древнегреческого «идиотес», что значит — особенный человек, партикулярный). Свой музей стал собирать на спор — с условием, что соберет его за энное время, — вся Москва потешалась над его усилиями, и то и дело с серьезным лицом Бахрушину предлагали купить в коллекцию очередную дрянь типа пуговицы от штанов артиста Мочалова… Вообще первое бахрушинское при­обретение — портреты даже не актеров, а… костюмов, которые Бахрушину впарили на Сухаревке как французскую работу; потом их как-то у Бахрушина увидал Павел Сергеевич Шереметев — он и сообщил, что это, видно, те самые, что были уперты некогда у Шереметевых при невыясненных обстоятельствах; действительно, это оказались не великие, но неизвестные французские актеры, а костюмированные ­порт­реты — персонажей из шереметевского останкинского репертуара. И — подарил Бахрушину оставшиеся из этой серии вещи: пусть уж будут вместе.

Выпиленный квадрат досок александринского сценического помоста — подарок коллег великой Савиной — мог бы тогда показаться таким особым bon mot в вышучивании говноедов-москвичей, но этот кусок, судя по всему, важный экспонат и для Музея имени Глинки. Появ­лялся не так давно на юбилее Александринки, и все было совершенно всерьез. Так что имеем совершенно равноправные отношения: от имени Глинки зеркальце Комиссаржевской, от имени Бахрушина пудреницу Комиссаржевской, вазочку и букет бумазейных ирисов — а выше отмеченная неловкость в оформлении экспозиции есть результат чистосердечия и искренности, а не глумливого расчета. Висящий сбоку припеку двойной портрет Мейерхольда из постоянной ­экспо­зиции Русского музея, объективно самая известная здесь вещь, самый дорогой гость, — повешен так, что видно: на эдакую щедрость со стороны Русского музея не рассчитывали. Повесили, где место оставалось. Белый рояль с полустертой музейной табличкой, укрытый за стендами, делает вид, что он типа в кустах, ждет выхода (не дождется); венчает зрелище в центре зала экспонат на тумбе, который ни к московскому, ни к петербургскому музею отношению не имеет, и как раз по­этому является мерой всех прочих здесь вещей. Это даже Мейерхольду в голову не приходило, дать плоть и кровь унтер-офицерской вдове, которая сама себя высекла, — а тут вот она вовсю: собственно, оценка всей выставке, чтобы там ни писали благодарные театралы в книге отзывов, — оценка всей выставке, «венец трудов превыше всех наград», представляет собой объект совместной работы (даже странно думать, что у этого так много авторов) молодых художников (не будем называть имен), объединившихся, чтобы подмести пыль сцены не то Мариинского, не то Александринского театров, — а ощущение такое, будто и еще где-то, — и заключивших все это (мусор, клочки, просто пыль) в стеклянную рюмку литров эдак на десять. То есть вы идете в Шереметевский на Комиссаржевскую, на ­Мейерхольда, на футуристов и платьице Глебовой-Судейкиной; идете-идете — ­интерьеры, портреты, театр, — приходите, вот антикамера главной анфилады, вот она, выставка: а посреди — куча.