Выставка

Нико Пиросмани

В автобиографической «Повести о жизни» у Паустовского первая же тифлисская сцена, сразу на вокзале, — как у них с Фраерманом выхватывает чемоданы пожилой носильщик-­муша и бежит, бежит что есть мочи. Те поначалу думают даже — вор. И бегут следом. Но не могут догнать, вот как он ­бежит. Оказалось: спасается старик от коллег. Потому что зашел подработать не на свой участок. Цеховые правила строги, тут даже милиция не вмешивается — что и выяснилось погодя, когда убежать старику все же не удалось.

Это, к слову, про Пиросмани. О великом грузинском художнике — может, вообще самом великом грузине после царицы Тамары, Давида Строителя и Шота Руставели, тоже весьма легендарных, но во Франции их меньше знают; да и на купюре в один лари именно Пиросмани — имеется много развесистых легенд. Но в этих подробных и усладительных россказнях нет ни слова, разумеется, про то, что его били. Что, с одной стороны, понятно. А с другой стороны — нет. Человек даже в цеху не состоял — а ведь вывесочники, конечно, тоже имели свой цех-амкар; люди серьезные, к которым Пиросмани не относился. Тем не менее весь район вокруг вокзала, утверждают легенды, напоминал как бы выставку Пиросмани под открытым ­небом, вот.

Ну так дух дышит где хочет, а этот вообще не от мира сего был, возразят. Это да. Но и то правда, что в таких случаях бьют обычно еще больней.

Но и то правда, что правды тут — днем с огнем. Николай Асланович Пиросманишвили родился в 1862 году — записано с его слов — и умер 5 мая 1918 года: так считается, поскольку в этот день тифлисский врач сделал запись про смерть некоего старика, которого уже в беспамятстве принесли в больницу. То есть — кто ж еще. Похоронен, понятно, где — неведомо. Не подкопаешься. Между этими двумя событиями — фантастическая судьба, целиком из пересказанных пересказов. Жанр биографии тут пасует — либо сразу житие с чудесами, либо по Вознесенскому–Паулсу–Пугачевой: «Жил-был художник один, домик имел и холсты» и «много он бед перенес», в жанре шлягера для масс. Это ведь про него, про Пиросмани — «миллионмиллионмиллион алых роз»; кстати, как раз Паустовский, кажется, первым придал литературную форму этой легенде; впрочем, язык без костей. Сперва из легенд выясняется характер персонажа — чуть вздорный, но склонный к философствованию; замкнутый, но дико на понтах; с сумасшедшинкой, но в общем легкий. А следующее поколение сказителей уже трактует миф: вай, как похоже на нашего Нико! Нищий, но рисовал дорогущими красками — у нас все нищие так! А еще рисовал пальцем по стеклу, слышали? Ах как на него похоже!

Пиросмани будто нарочно заметал следы. Подолгу нигде не жил, ни с кем не связывался, после себя оставил служебный формуляр на железной дороге — как раз тот, где с его слов записан год рождения, — формуляр полон взысканий за безалаберность. И еще фотографию. Да, и еще одну. Да, еще дом в родной деревне в Кахетии: построил для сестры в годы ­от­носительного преуспеяния, пока пробовал торговать. Рядом на склоне нынче громоздится бетонное чудовище 70-х, ­На­циональный музей Пиросмани. Который теперь «изокнаиз­окнаизокна видишь ты», унылый апофеоз всех этих «чуйств». Корпус живописи насчитывает около двухсот вещей (и на порядок больше подделок) — это только сохранившееся, а сохранились только картины и некоторые вывески. А остальное? А что на стенах рисовал? Говорят вам, выйдешь, оглянешься: Пиросмани, Пиросмани, Пиросмани… И не били? Так не бывает.

Бывает так: двое молодых людей — не Паустовский с Фраерманом, а за десять лет до них, — двое юношей, начинающих петербургских художников, Михаил Ледантю и Кирилл Зданевич (у последнего в Тифлисе родители), приехав на каникулы, купили у духанщика поразившую Ледантю картину неизвестного им автора. (Духанщик еще спрашивал, пока они ели: если вам не нравится, давайте я вас пересажу за другой стол, откуда «это» не будет видно.) Почему поразила картина, понятно: оба в тот момент вращались в круге Михаила Ларионова, ­увлечен­но работавшего с народной живописью, с вывесками и прочим примитивом, думавшего о «всечестве» — о таком движении, что ли, стилем это не назвать, которое охватывало бы… ну все-все охватывало бы, где всякое лыко было бы в строку. Главное — чтобы вернулась «целостность мировосприятия», а то европейский аналитический ум того… задолбал уже. ­Пред­положительно у простого народа такая целостность еще была. Как теорию всечество дорабатывал Илья Зданевич, младший брат Кирилла, вообще-то, юрист по образованию, но по ­при­званию — выдумщик. Он-то и нашел Пиросмани в следующий приезд. Его трудами четыре пиросманиевских холста оказались на следующей ларионовской выставке «Мишень».

Пиросмани подарили Ларионову как подтверждение его теории. Это то, что было точно. Зданевич сказал Ларионову, тот сказал Маяковскому, тот проболтался Лилечке, та сообщила Эльзочке, та мужу, и уже Арагон брякнул что-то вроде «да, это вещь посильнее Таможенника Руссо» — и дальше: кругами, кругами. Две статьи Зданевича — и «сама пошла». Зданевич так Гончарову хотел лепить, подступался, но с Гончаровой ­было опасно (Цветаева кричала: отойди, если ничего не ­по­нимаешь), Гончарова была живая, близкая, а главное — рядом был крупномасштабный во всех отношениях, со здоровенными лапищами Ларионов. А какой-то городской сумасшедший из Тифлиса, почему бы и нет?

Пиросмани в «Проуне» обладает безупречным ­прове­нансом — в том смысле, что можно проследить, как и когда та или иная картина переходила от владельца к владельцу; но кто, кроме Зданевича-младшего, видел, как именно эту ­картину Пиросмани писал? Любую из известных двухсот? Да-да, замкнутый был человек, слышали… Но вот косвенных свидетельств, что это был, как это теперь называется, «проект», пруд пруди. Смотрите, два брата (Ледантю погиб в ­им­периалистическую) находят никому, кроме духанщиков, до тех пор не известного автора; один собирает все его картины, все свидетельства о нем, издает, делает выставки, второй создает автору реноме — да что Пиросмани, этот человек дадаизм придумал, на него работала половина художественной Европы, того не осознавая… Как Пиросманишвили Николай Асланович — был, да, но был ли он автором собственных великолепных, ­повторим, гениальных, завораживающих картин? Вот было бы здорово. Или вот тоже, возможно, прогон Зданевича: что последней работой Пикассо была работа над ­иллюстра­циями к зданевической французской книжке про Пиросма­ни. И что мэтр, величайший лохотронщик ХХ века, чуть не плакал: как жаль, так я и не познакомился в свое время с настоящим, с живым гением. Картина!

Так что, возможно, еще значительней настолько теперь ­редкого и недоступного Пиросмани — «ах, война, что ж ты, подлая, сделала!» — покажется в «Проуне» вторая половина выставки. Где веселая тифлисская компания — Зданевичи, ­Ледантю, Зига Валишевский, Терентьев — представлена перекрестным их портретированием, рисованием друг друга: культурный, что называется, отдых.