Выставка

Николай Олейников

Поскольку самый частый вопрос, задавае­мый Николаю Олейникову, — не родст­венник ли он (а то и вовсе — не тот ли самый?), на первом же своем московском выступлении эти вопросы он постарался снять. Апрель 2001 года, ЦДХ, выставка «Память тела. Нижнее белье советской эпохи», приуроченная к пятой «Арт-Моск­ве». Николай Николаевич Олейников (наш) снимает рубашку Николая Макаровича Олейникова (того самого) с манекена, надевает ее и застывает в позе манекена, пока не расходятся зрители. Только в воображении, наверное, потирает руки: «Наконец-то! Теперь отъе…утся». Однако русская литература, как было не раз замечено, — такая вещь, что с ходу не развязаться. Не оттого ли эта история с переодеванием продолжается до сих пор? Ведь, собственно, что мы знаем о Николае Олейникове, Николае Николаевиче? Да столько, что уму невместно: сценограф по образованию, график по призванию, комиксмейкер, промоутер, пиарщик и просто симпатяга — как раз в качестве пиар-директора «Икры» и симпатяги он, пожалуй, наиболее известен сейчас. Чуковский вспоминал, как Олейников — Николай Макарович — показывал ему официальную справку, с которой приехал в Петроград. Справка эта, выданная его родным сельсоветом, гласила: «Сим удостоверяется, что гр. Олейников действительно красивый. Для поступления в Академию художеств». Николая Николаевича это тоже напоминает. Что-то общее просматривается в его занятиях — от сценографа до пиарщика, минуя манекен, какая-то общая экстравертированность; знание и умение, что как подать. Но еще характернее для Олейникова в той истории с манекеном — это готовность постоять, что называется, за себя и за того парня. Социальная проблематика заботит его чуть ли не в большей степени, чем все остальное (завсегдатаям мелкобуржуазной «Икры» дрожать бы от этого человека), Олейников — участник леворадикальной группы «Что делать?» и, вообще-то, в первую очередь должен быть известен как автор комиксов в одноименном альманахе. Если кто-то знает это спорадическое издание, тот должен знать и то, что «Что делать?» — с его слепым шрифтом, которым набраны глухие тексты, — едва ли кто-нибудь на свете вообще способен прочесть, что называется, от корки до корки. Но комиксы — другое дело, их можно. И верно, в первую очередь на олейниковских комиксах, где плоские силуэты изрекают плоские мысли, держится этот микс сочувствия революционным идеалам пополам с ощущением абсурда и безнадеги дальнейшего движения под знаменем марксизма-пароксизма. Абсурд сочетания ­картинки с подписью, доведенная до края ирония — это вообще наша особенность, суть квасного концептуализма от Кабакова до «Облачной комиссии»; но Олейников-то левак и позитивист, ему не ирония, ему правда нужна. Он хочет быть понятен — чтобы в том, что услышал и чему поверил он, убедился и его читатель-зритель. У читателя-зрителя ощущения складываются скорее противоположные, и Олейников начинает яриться и звереть: летом в крупнобуржуазном Пирогово судьбы искусства у него обсуждались лошадьми (был в этом еще и такой специфический художнический шик — типа умею нарисовать лошадь), но теперь появились прямо-таки химерические создания, произносящие тексты вроде «бля, неужели вам все смешно, суки?»; практически это признание, что революционное преобразование средствами искусства не получается, искусство не срабатывает. Теперь посмотрим, что он будет дальше делать. Смешного и правда мало.