Выставка

Илья и Эмилия Кабаковы

Выставка Ильи и Эмилии Кабаковых — верный признак того, что на российской арт-сцене появился новый игрок. Фонд «Екатерина», Stella Art Gallery, теперь Роман Абрамович и Даша Жукова — последний подход обещает быть наиболее впечатляющим.

В сентябре в Москве состоится целый фестиваль инсталляций Ильи Кабакова. Задействованы лучшие площадки города — Пушкинский музей, Галерея М&Ю Гельман, «Винзавод», новый культурный центр «Гараж». Участвуют самые авторитетные кураторы и искусствоведы — Иосиф Бакштейн, Роберт Сторр, Маргарита Тупицына, Борис Гройс. Похоже, помимо всего прочего, подобный размах объясняется постепенным преодолением общеизвестной настороженности самого известного в мире русского художника по отношению к своей бывшей родине.

Илья Кабаков — главный русский концептуалист, шестидесятник, в своем советском прошлом оформитель детских книжек и активный участник нонконформистского движения. Все его достижения учтены, расклассифицированы и занесены в учебники по искусству. Самое знаменитое из них — жанр тотальной инсталляции, то есть такой инсталляции, которая даже помещение, в котором она расположена, делает неотъемлемой частью себя. Однако главное открытие Кабакова все же политического свойства. В развеселые восьмидесятые, когда художников, не работающих на советскую идеологию, стало не один и не два, а несколько поколений, когда радость интернационального общения буквально захлестнула неформальную художественную Москву, Кабаков был единственным, кто понимал, что всему этому карнавалу необходима структура.

Название инсталляции «Альтернативная история искусств» кажется просто пугающе честным: в свое время Кабаков действительно перекроил эту самую историю, и последние 20 лет русское искусство прожило по написанным им правилам. Но что бы художники Илья и Эмилия Кабаковы ни имели в виду, делая такую инсталляцию сегодня, прошлого не воротишь.

Что же касается мирового сообщества, тут Илья и Эмилия Кабаковы отвечают за фрустрацию. Псевдоидеология совкового быта, в качестве создателя которой стал знаменит Кабаков, постепенно переросла свою узкую советскую специализацию и стала общечеловеческой. Сейчас инсталляции Ильи и Эмилии Кабаковых представляют собой немного грустные, немного страшные объемные истории на тему банальности простой человеческой жизни, лишенные какой-либо географической привязки; что-то восхитительно беспросветное, что так точно было сформулировано восточноевропейской литературой двадцатых готов. В принципе, Кабаков всю свою жизнь каталогизирует самые заурядные вещи: кастрюли, мух, кухонные разговоры. В его мире нет стихий, богов или демонов, но есть сонные праздники и прочие монументы убогой тривиальности. Именно здесь, в этой незыблемости бытового болота, Кабаков находит место своим тихим ангелам, спортивным зайчикам и даже куполу православного собора, собранному из мух, но остающемуся куполом. Искусство Кабакова лишено и красоты, и жестокости, и сентиментальности, и освобождающего формализма его коллег из других стран. Оно очень серьезно и, как и положено русскому искусству, очень литературно, но это литература, насильно возвращенная к праотцам. Одеревеневшая в заборах, проржавевшая вместе с кастрюлями.

Для Москвы эти выставки — огромное событие, невероятный прорыв. Как бы ни относились к Кабакову в российском художественном сообществе, он все равно остается главным русским художником конца прошлого века. И каждый, кто сталкивался с его тотальными инсталляциями в музеях, хочет он того или нет, признает их удивительную пронзительность и способность заставлять задуматься гораздо дольше, чем на пару часов.