Выставка

Павел Никонов

Городской уроженец Никонов переехал в деревню, где стал записным деревенщиком — вот как прежде был, как это сказать, летописцем социалистической индустрии; этот шаг на фоне гипотетической блестящей карьеры столичной звезды выглядел бы прямо цинциннатским, беспрецедентным опрощением, когда бы в деревню тогда не переехали чуть не все его коллеги по «суровому стилю», последнему большому стилю советской живописи: и Андронов, и Попков — у каждого примерно тогда же, в конце 60-х — начале 70-х, начался деревенский период; в город так никто после и не возвращался. Когда Третьяковка вспомнила, что у величайшего-то, у звезды юбилей, Никонов не стал даже морочиться с выстраиванием ретроспективы, вытаскиванием из хранения прежних своих хитов — а просто взял и привез недавние деревенские работы. Того самого Никонова, 50–60-х, хрестоматийного, — зритель так и не увидел. Он, зритель, даже не стал расстраиваться; то же примерно было и с юбилейной выставкой Андронова — так что зрителю было уже не привыкать.

Выставка Андронова потом приезжала в Петербург, в Русский музей; с Никоновым будет иначе — дайджест его третьяковской выставки делает галерея «Квадрат». За что ей спасибо, а то оставались вообще без впечатления о Никонове, который сидит там в своем Алексино и на публику нос не кажет. А так — хоть Никонов-деревенский. Хоть дайджест — что, возможно, даже лучший вариант. Потому что в мироздании Павла Федоровича, с тех пор как Алексино оказалось в его центре, ничего не происходит — и этот римский стоицизм «все равно, наблюдать одно и то же год или тысячу лет», безусловно, хорош в сфере этики, но что касается эстетики, то пейзажи Алексино и окрестностей, как бы это сказать, не грешат разнообразием. Становится понятно, зачем он туда сбежал: деревня не только обеспечивала покоем, но и служила идеальной натурой: во-первых, неизменной; во-вторых, для городского жителя все-таки чужой, отстраненной — то есть как раз чтобы наблюдать, не вмешиваясь самому в бесконечно медленное развитие тягучего сюжета. В тамошних декорациях, под высоким, высочайшим небосводом, творятся какой-то космической значимости дела: вокруг горящей избы суетятся люди, идут полями, танцуют вечерами — и все это в необычайном, будто исправляющем все, исключающем все пагубы нижнего мира поднебесье.