Выставка

Аркадий Петров

Из каталога явствует, что за дипломную работу в Суриковском институте в 1969 году (картина «Шахтеры. Смена», мастерская Цыплакова В.Г.) Петров получил три с минусом. Был аттестован, то есть, но по низшему разряду. Художник, то есть, — но еле-еле. Как будто даже демонстративная оценка. Ниже плинтуса. Скажут, оценка не важна, — возражу: не вся ли петровская манера поведения потом — следствие той тройки с минусом?

Памятуя, как оценка складывается из двух — за содержание, грубо говоря, и за форму, — любопытно понять, что не пошло у Петрова с самого начала. В отношении идеи все в порядке: шахтеры, поэзия труда… То есть это надо было та-а-ак нарисовать этих шахтеров… Но тут преподаватель не должен был позволить — Виктор Григорьевич Цыплаков. Крупный мастер, выдающийся автор ленинианы и сталинианы, с одной стороны. С другой, автор одной из первых выставок голой натуры после смерти Сталина — так и писали в докладной записке аж в ЦК о выставке Цыплакова: «Бездумные обывательские этюды в неряшливой манере дешевого артистизма; впервые за последние годы экспонированы картины с изображением обнаженных женщин в вульгарных позах», — и в той же записке объясняли, почему пьет художник Цыплаков — с горя пьет. Нечего рисовать ему, деревенский пейзаж испорчен телеграфными столбами, нет правды в искусстве… Человек с таким чувством правды не мог бы подвести Петрова.

Как бы то ни было, Суриковский институт закончен, Петров свободен. «Свободен» — это мы возьмем в кавычки сразу.

Петров нынешний. Он наделен изрядной протеичностью и меняется с регулярностью раз в сезон примерно: съездит в деревню, вернется — и совсем другой Петров. Даже кисть иначе держит и будто краски в другом месте берет; если несколько сезонов не последишь за Петровым, то не узнать ни за что. Разве если кто-то пояснит, это ж Петров, — тогда все немедленно станет на место: ах да, Петров, ну точно. Мрачновато-сюрреалистические уродцы — не то какие-то мультики-страшилки, не то прямо карикатуры; всякий раз по-новому головогрудые карлики — не то творчество душевнобольных, не то действительно самородков-примитивистов, под которых всегда работал Петров. Он всякий раз варьирует изуродованность, но в ущербности его персонажей никто сомневаться не станет — да, это Петров, несомненно, кто б еще.

При всей протеичности облика что-то в Петрове такое есть, что не меняется в зависимости от сезона, от общих веяний — сколько этих веяний можно было бы насчитать в хороший петровский сезон? Во второй половине 80-х особенно, когда он был и Кабаков немножко, и Пивоваров, и даже Ростислав Лебедев как будто или Эдуард Гороховский, и даже не то Булатов, не то Файбисович, а еще Гриша Брускин и Леня Пурыгин. Тут же возразят, что Брускин с Пурыгиным — веяния обратные, что они как раз петровские инспирации, но ведь это нам и не важно, кто на кого повлиял, я не делиться сейчас призываю и не уличать троечника с минусом и списывальщика. Это не так интересно, как само мелькание разнообразных Петровых во второй половине 80-х, когда он, державшийся особняком, примеривался со всеми на корабль современности. Надо вспомнить общий фон — перестройка, то-се; портрет Аллы Пугачевой в трусах и лифчике, в формате, как сейчас определили бы, объявления в разделе «Знакомства» (певица полулежа, указаны параметры и телефончик; картина производила прямо фурор, считалось, что это о-го-го; то ли дело сейчас). Петров тогда стал резко популярен, Петрова взяли на первый русский Sotheby’s; Брускин продался чуть не в сто раз дороже, допустим, но это все равно… Впереди маячили кисельные берега, и опытный семидесятник в общей ажитации, видимо, на какой-то момент решил, что все действительно закончилось. Что можно, наконец, уйти от себя.

Уйти от картины «Шахтеры. Смена» — не только в смысле изображения трудового пафоса, но и самого этого мира, уродского и невыносимого — хоть невыносимого, а вынашиваемого снова и снова в виде обывательского китча, жанра открыточек и кружавчиков, так щедро эксплуатированных классическим Петровым конца 70–80-х; нет-нет, надо уйти вообще от этих шахтеров, от жизни этой, где родился, учился и, кажется, подохну; от невыносимой тоски, что завтра будет то, что и вчера. Тут принципиальная разница между наивом, с которым Петров работал в свой теперь уже классический период, и тем подражанием наиву: из настоящего наива никогда не хотелось бы бежать. Наивный художник всегда изображает некий рай — рисует, потому что хочет увидеть; имитация Петровым рая не рай изображала, а сублимированный — прикрытый кружавчиками и прочим — ад. И тут минусов не хватит, чтобы описать, куда мы погружаемся; что такое шахтерский поселок, в самом деле, если не преддверие ада? Босхианский, отнюдь не наивно-трогательный примитивизм классического Петрова: в нем он, допустим, тоже не был оригинален — семидесятые, Босх, сюр, обычное дело, — но мы не станем совсем придираться к Петрову; свою тройку с минусом, если речь о живописи, не о ее трагичном содержании — сбежать все же не удалось, — свою тройку по живописи он отрабатывает до сих пор.