Выставка

Александр Иванов

Иванов — персонаж прямо анекдотический: смешно, что человек всю жизнь трудился в поте лица; смешно, что умер, закончив труд; фамилия — будто нарочно подобранная; ясно, персонаж, не живой человек. В жизни так не бывает. В жизни александры ивановы влачат каждый свое существование, вряд ли покушаясь на горние высоты. И вряд ли хоть кому из них достает абсолютно нечеловеческой, машинной непреклонности воли. «Пацан сказал, пацан сделал».

Из-за этой своей фантастической настойчивости Иванов может нарисоваться в образе какого-то даже мономана, погрязшего в одной, но пламенной страсти, — и значит, относиться к нему тоже надо соответствующе (замечательна история с большим эскизом «Явления Мессии», примерно полтора на два метра, который теперь в Русском музее: точная копия большой картины — первоначально это и должно было быть «Явление», но Иванов потом приобрел холст шесть на восемь примерно — и прежняя картина стала эскизом; замечательно в этой истории то, что эскизом Иванов пользовался не как обычно пользуются эскизами, а наоборот — пополнял эскиз всеми новациями, которые вносил в большую картину; чтобы все в порядке было). Потом его смерть — на самом деле от холеры, но общепринято считать, что Иванов умер из-за огорчения. Из-за того, что не приняла родина Иванова. Не поняла. Хмыкнула и пожала плечами. И водевильный совсем уже, предсказуемый эпилог — тело не остыло, а Иванову принесли письмо: император приобретает за 15 тысяч его картину и награждает художника орденом Святого Владимира. Занавес. Добро торчит, порок наказан — в классическом духе. Винкельман в семье профессора Академии художеств, где родился и вырос Иванов, был настольным чтением; «благородная простота и спокойное величие» — это как рекомендации актерам, как вести себя на сцене; но это винкельмановское определение классики Иванов, видно, запомнил не как запоминают правила поведения.

Любые внешние изъявления Иванова отдают не трагедией, так мелодрамой, и кажутся делаными не меньше его фамилии. Начиная с философических рассуждений самоучки на фоне житейских римских трудностей (когда он просидел весь академический пансион, а в Россию не хотелось, денег оставалось только на аренду мастерской, на натурщиков — и все; ел что придется, а запивал из ближайшего фонтана), заканчивая самой картиной — которая утопия с самого начала (Иванов искал сюжет, чтобы охнула вся историческая живопись, бывшая до сих пор; понятно же, единственное, что стоит увидеть человеку — это явление Спасителя; после чего жизнь удалась). Гоголь, сам многодум и утопист, поначалу тепло относившийся к Иванову, потом описывал иронично непрекращающиеся и разнообразные ивановские прожекты: «Можно подумать, что это пишет полномочный человек: герцог Лейхтенбергский или князь Петр Михайлович Волконский, по крайней мере. Всякому величаво и с генеральским спокойствием указывается его место и предназначение. Словом, как распоряжался бы здесь какой-то крепыш, а вовсе не тот человек, которого в силах смутить и заставить потеряться первая бумага Зубкова» (Зубков — замначальника русских академических пенсионеров в Риме). Сам Брюллов, только что сваявший «Последний день Помпеи», обалдевал от высокопарных и колких нелюбезностей, которыми его одарил только что приехавший в Рим академический задрот, сын профессора Иванова Андрей Иваныча. Брюллов собирался в лауреатскую поездку по Европе — с триумфальным посещением Парижского салона и еще более триумфальным возвращением в Петербург, — и тут нате: «Вы служите примером, что нельзя вырваться из обыкновенных (из заурядности) иначе как с ущербом некоторых нравственных качеств». Это ты мне? Высокомерный Брюллов, только что закончивший лучшую, по оценкам своего окружения, картину всех времен и народов, венец живописи, — Брюллов не обратил внимания на наглеца и уехал.

А этот, который остался, теперь может выступать оправданием всей многовековой истории живописи — хоть его opus magnum и не стал той великой картиной, как ему мерещилось. Но после Иванова многое нельзя больше. Нельзя, например, скептически ухмыляться при разговоре о высоком: мол, говори, говори, а каков ты в деле? Выставьте Иванова скептику как контраргумент — скептик будет посрамлен. Потому что не было таких — и Иванов, мало известный сейчас где-нибудь, кроме родины, есть единственный несомненный наш вклад в историю искусства XIX века. Потому что такого больше не было. «Живопись, прекрасная до безымянности художника», — был у него такой идеал, и он его, надо сказать, достиг. Его универсально-академическая техника безлика. Он скучен, как назидание. Он веселит только в формате анекдота («вот был самозабвенный дурак!»). Вы удивитесь, но это и была, возможно, самая невозможная его мечта: дойти до таких высот, когда Иванов и его картина станут назиданием и анекдотом. А имя Иванова забудут. Тем более что несложно.

Юбилей Иванова празднуется с какой-то обычной осторожностью: Иванова осторожно обходят, потому что сказать-добавить всем нечего. Картину, негласно, между нами, считающуюся примером пустой траты сил, побоялись отпускать из Третьяковки — затруднительно и затратно снимать со стены и закатывать в транспортабельный рулон эту махину. Есть все остальное. И ранние, еще академические вещи, и многочисленные эскизы к «Явлению», и «Библейские эскизы», которыми он загорелся в конце жизни (не была готова главная, большая картина, но он уже охладевал к ней и, доделывая, думал о целом храме, наполненном его росписями), и серия с мальчиками, которых Иванов стал писать, когда денег перестало хватать даже на профессиональных натурщиков… Представим свадьбу без жениха и невесты. Зато со всеми вытекающими. Вот это и есть Иванов на собственном нынешнем юбилее. С другой стороны, а зачем нам жених и невеста? Давайте, пока их нет, поговорим уже по-честному.