Любовь Иванова, компьютерный лингвист, Пермь

Я окончила московскую «Вышку», работала в Хельсинки компьютерным лингвистом, сейчас перевожу книжку про эволюцию. Осенью 2018-го я вернулась в Пермь и впала в депрессию (не из-за Перми). Когда Вилисов стал искать перформеров в спектакль, терапия у меня уже была, а постоянной работы не было, так что решиться было легко.

О первых репетициях-перформансах я вскоре перестала рассказывать друзьям, потому что они начинали спрашивать: «Это точно не секта?» На репетициях непрерывно звучала зачаровывающая музыка композитора Именных, мы знакомились с помещением, по часу и больше пересказывали свой предыдущий день, читали и шептали тексты, медленно пересекали зал (спина прямая, смотреть строго вперед), пели несуществующие мелодии, группировались в полумраке перед зеркалом. Витя руководил нами по отдельности, давая указания шепотом и жестами. Необъяснимым образом это становилось не набором актерских упражнений, а циклом перформансов.

Весь следующий месяц состоял из сложностей — отменялись репетиции, вымирали пермяки, Саша [Шумилин, исполнительный продюсер проекта] и Витя воевали с бюрократией, меня бесили понаехавшие москвичи, ничего не было готово. После переезда репетиций в цех сложностей не убавилось, но все изменилось. В величественном, холодном и пустом помещении мы катастрофически быстро сближались. Однажды Леня [Именных] согнал нас в клубок для сцены сопротивления, но, как ни бился, выходила только сцена единения. Мы так и остались в этом двухчасовом объятии. После него не было проблемой изобразить секс или даже допить чужой чай — мы приняли друг друга не как себя, но как равноценные части чего-то большего. Плача и матерясь в 5 утра после 8 часов выстраивания света, мы уже не знали, каков План Вилисова и есть ли он, но почему-то не уходили.

Ко дню премьеры мы так и не прогнали половину спектакля, некоторые сцены вообще не видели в глаза. Прямо перед началом мы распределяли действия и реплики, доносили реквизит, за кулисами во время спектакля решали экстренные проблемы, уже в процессе меняли сцены по команде режиссера или собственному чутью. Ни один человек в цеху, включая Витю, не знал в точности, как должны пройти эти шесть часов. Нами рулило непостижимое общее знание. И оказалось, что План Вилисова был не срежиссировать спектакль, а срежиссировать людей, из которых получился спектакль о том, как посреди хаотической несуразицы Родины они отыскали вселенскую большую любовь.

Теперь мы не знаем, что с ней делать.

Даша Авдонина, студентка журфака, Москва

В этом году я заканчиваю журфак, и мне необходимо написать диплом. Согласно принятым условиям, я должна была написать 90 страниц текста, чего мне, конечно же, делать не хотелось. Поэтому я решила сделать что-то стоящее, например, в рамках диплома снять документальное кино про Витю Вилисова. Это было стихийное решение: я увидела пост в группе, в котором Витя пытался набрать 99 перформеров и атаковать пермский завод имени Шпагина. Говорил, что грядет действо, которое перевернет российский театр. И я подумала, что определенно хочу снять фильм про все это. Я совершенно не сомневалась в своем решении, и даже перспектива пожить в Перми 5 недель меня нисколько не пугала. В этот же день я сообщила преподавателю, что уезжаю в Пермь.

Я помню, что первые дни были странными. Не было понятно, что будет в итоге, что происходит сейчас, но во всем этом плавающем и смутном состоянии я бесконечно доверяла ребятам. Около месяца мы репетировали в обшарпанных танцзалах общаги, во Дворце молодежи, где нам приходилось бороться за территорию с сумасшедшими подростками. До самого конца я не понимала фокус моего кино, я просто снимала все подряд, каждую репетицию, все, что вижу. Вначале был нескончаемый поток людей: люди приходили, уходили, возвращались. Отсев происходил сам собой. Постепенно формировался костяк. Люди самых разных характеров и возрастов, но все с горящими глазами. Сейчас я понимаю, что на репетициях мы воспроизводили будущие части спектакля, но тогда это все казалось странным бессвязным набором перформативных упражнений.

У меня возникали странные ощущения, потому что оказалось, оператор всегда наблюдает за происходящим, он рядом, но не в самом процессе. И эта отстраненность в какой-то момент меня добила, и я присоединилась к перформерам. По ощущениям я как будто нырнула еще глубже в «Мазэрашу» и, честно говоря, я в восторге. Я чувствую, настолько важна каждая сцена, каждое высказывание, каждая метафора. Громкое заявление, но мне кажется, это было что-то гениальное. Оно росло на наших глазах.

Сейчас я чувствую пустоту. До сих пор. Я много отдала, но я ни о чем не жалею. Я бесконечно счастлива, что работала с этим проектом, с чудесными перформерами, про каждого из которых я сняла бы отдельный фильм. Спасибо.

Вероника Тарасова, распределитель работ на заводе «Искра», Пермь

На первой моей репетиции я раза 4 думала, что сдохну. Нужно было рассказывать о своем вчерашнем дне вслух на протяжении полутора часов без остановки (вот у меня бабушка умерла, а я еще от смерти кота не отошла); читать твиттер Медведева («С 1 июля вводятся новые правила размещения молочной продукции в розничной торговле»); перекатываться маятником по пространству полчаса; передвигаться дико уставшей еще полчаса; пялиться на соседа, почти не моргая, а потом играть в «летела ворона». Я хотела сбежать от своих мыслей, но в итоге еще больше утонула в отчаянии, и не думала, что приду на следующие репетиции. В итоге шла так: отключала голову и не думала, хочу ли я после восьмичасовой смены на заводе ехать на другой завод или нет.

Так как это все для меня ново, в какие-то моменты я тихонько проверяла, насколько гнется тут пространство. Можно ли подойти к парню, чье имя я не знаю, и сделать пластический этюд, основанный на прикосновениях друг к другу? Можно прислать в рабочий чат откровенную фотку подруги в красном боди? Можно притвориться, что мне плохо, и довести до того, что люди начнут сомневаться, игра ли это? Можно говорить о волосатых яйцах, когда на тебя направлена камера? На все ответ: можно.

Первым толчком к осознанному пребыванию в процессе стало первое обсуждение еще не сделанного спектакля на камеру, где кто-то был адвокатом проекта, а кто-то скептиком. Интересно, когда режиссер не говорит, на кой черт оно все надо: через какое-то время сам начинаешь находить для этого довольно убедительные аргументы. Второй случился, когда я услышала музыку Лени Именных на сцене кошения. Третьим стала репетиция сцены клубка: около двух часов все сорок перформеров стояли, обнявшись, изощренно перевязанные тугими ремнями и нитками. Внутри была максимальная концентрация любви.

С 3 по 7 марта все прошло как в тумане: я спала от часа до трех за сутки, ела, что попадется под руку, развела дома такой бардак, что до сих пор не могу до конца прибрать; кажется, жила на каком-то скрытом доселе движке.

Апогеем стал незапланированный эпизод с инструкцией для зрителей, растянувшийся с 3 минут до 45 (спектакль не хотели начинать, пока не стемнеет, пришлось спасать положение): в нем мы с Машей перед толпой агрессивных зрителей, которых долго держали на морозе, изображаем карикатурных заводских теток. Каково кричать на незнакомых людей почти час? Просто прекрасно. Так же прекрасно, как впервые показать для людей то, что было только нашим все это время, и даже то, что нашим не было, включая сцену «тела театра», где мы впервые обнажились не только перед зрителем, но и друг перед другом.

Потом все слилось в огромный ком, где невозможно отделить более или менее важные вещи. И было бы здорово, если бы кто-то мне сказал, что в итоге. Сейчас я только знаю, что без этого я жить не хочу. А как с этим жить — пока не знаю.

Владимир Рыбас, рекламный менеджер, Москва

Я работал в рекламном агентстве, а к концу января понял, что мне все это надоело и надо уходить. Что делать потом, я не знал, поэтому и решение об уходе не мог принять. А потом наткнулся на пост Вилисова, про которого я тогда практически ничего не знал, только читал его очаровательный твиттер, и решил, что точно надо уходить из агентства и ехать в Пермь. Я приехал дико невыспавшийся, количество снега и сам город меня дико тяготили. Я думал, что это самое тупое и бессмысленное, что я мог сделать, — приехать в Пермь к непонятному режиссеру, делать неизвестно что. Спустя полторы недели я любил и город, и Витю, и Леню, и всех перформеров.

За это время произошло невероятное количество событий, репетиции, помощь в изготовлении декораций с Никитой [Евглевским, одним из художников проекта], а во время первого показа, пока мы заматывали голую активистку в железную сетку, я изрезал руку; в следующей сцене безвременья из нее натекла лужа крови на пол, которую подошел попробовать зритель. Второй показ прошел практически идеально, я все еще не могу поверить, что мы сделали что-то настолько грандиозное по сути всего за одну неделю.

Александр Трясцин, студент-архитектор, Екатеринбург

Я был только наслышан о Викторе Вилисове и практически не следил за его деятельностью. Но даже судя по той паре-тройке постов из паблика «вилисов постдраматический», которые я видел, понял, что мои собственные стремления в моей сфере похожи на то, чем занимается этот человек. Увидел пост о поиске перформеров, слова «отсутствие театрального бэкграунда — только плюс» — и решился. Бросил рутину студенческой жизни в пропитанном советской идейностью университете и сел на поезд.

С первых репетиций, которые во многом сами были уже случившимся перформансом, я начал романтизировать образ режиссера, я ему поверил. Он учил нас, вводил в какое-то подобие транса, спекулировал нами и складывал из нас композиции. Каждая новая репетиция сдирала с меня желтый налет асоциальности и провинциальной меланхолии и вкладывала всякий раз особый чувственный экспириенс. Я даже в самых нескромных мыслях не мог и представить, что все происходящее оставит действительно глубокие следы (или даже следы в следах). Чего только стоит момент, когда мы во время репетиции одной из сцен бросили все и образовали огромный платонический полиаморный клубок объятий. В день премьеры произошло такое огромное количество живого и не отрепетированного, хорошего и не очень, что я умудрился остаться в тот вечер абсолютно эмоционально опустошенным, все вылетело, как тот завтрак, который в этот же день вышел из меня в тазик. На второй день я уже ползу на стену от осознания одномоментности «Мазэраши» и танцую под последние звуки рейва с остальными.

Эти две с лишним недели заставили меня ощутить неизвестные для меня до этого спектакля штуки. Что делать с вот этой новой чувственностью? Не знаю. Нахожусь на какой-то непонятной грани между паникой и восторгом.

Лена Горлатова, актриса, Москва

«Мазэраша» случилась со мной как раз в тот период времени, когда я впервые за последние 2 года решила изменить свою жизнь. Я работала актрисой в провинциальном театре, мне платили стабильную неплохую зарплату, я играла в никому не нужных спектаклях, периодически получая порцию говна от начальства и коллег. Я решила, что больше не хочу работать там, и уволилась.

Как раз в это время я увидела, что Вилисов искал перформеров. Жилье в Перми получилось найти через знакомых, так что потратиться нужно было только на билеты. 21 февраля я была уже в Перми.

К 1 марта приехали остальные перформеры, и у нас сложилась более-менее стабильная команда. Мы понимали, что будем уходить в ночь на репетициях, каждый приносил что-то из еды на общий стол, кто-то принес из арендованной квартиры чайник. В цеху было холодно, репетировали в куртках, в перерывах согревались танцами под песни из переносной колонки, которую ставили в цинковое ведро.

Витя все время говорил, что это горизонтальный проект и он тут не диктатор, а мы в заданных рамках можем существовать так, как мы сами хотим и понимаем. Эти вещи мне казались довольно расплывчатыми, так как я привыкла работать в институции, где режиссер дает четкую задачу. Для режиссера в общепринятом понимании Вите не хватает лидерских качеств, мощной энергетики и организованности. Мы до последнего дня так и не смогли прогнать перформанс целиком и буквально собирали его «на живую» во время первого дня показа.

Были моменты, когда мы всей группой перформеров хотели убить режиссера. Когда в цеху появился звук и свет, Витя начал заниматься техническими делами. Понятно, что регулировать все процессы одновременно очень трудно, но у нас сложилось ощущение, что он немного отстранился и забыл про нас. Однажды мы просидели целый день в цеху без указаний, чтобы к вечеру услышать, что прогон будет в 12 ночи. В то же время у нас были совершенно волшебные моменты репетиций. Однажды мы разводили один кусок и абсолютно неясно как пришли к мизансцене «клубок»: вся группа перформеров вместе с Витей стояли обнявшись больше двух часов, находясь в каком-то потоке любви, комфорта, спокойствия и счастья.

Савва Дудин, методический дизайнер в «Нетологии», Москва

Я хотел исследовать изнанку подготовки коллективных (анти?)театральных событий и проверить свои гипотезы про режиссуру, работу с перформерами, познакомиться с будущими соавторами.

К сожалению, не удалась попытка развернуть в горизонтальном методе подготовки антитезу вертикального устройства нашей страны. Наоборот, все подражало скупой на человечность российской реальности: отсутствие расписания, дезорганизация, невнимательность к обратной связи и принятие решений сверху вниз, отрешенная отчужденность режиссера по отношению к заботам команды — вечно лелеямые скрепы нашей родины незаметно воспроизвелись в спектакле.

Крайне сложно ассоциировать себя с проектом, внешняя коммуникация которого подчинена дискурсу то флегматичной, то желчной жертвы. Изнутри было ощущение, что все эти палки в колесах легко обходимы, будь мы вместе настроены на более героическое отношение к проблемам вместо обиженно-оскорбленного.

Свет и музыка в процессе подготовки не один раз назывались более важными, чем говорящие объекты. Так и получилось. Увидев некоторые сцены со стороны зрителей или потом на фотографиях, хочется глазеть и просто быть в них.

Я давно заинтригован тем, как показать художественными методами зеркало про боли и расколы последних десятилетий, но получившийся спектакль говорит про Россию в лоб, нерефлексивно и на чрезвычайно поверхностном уровне, хотя и с предельным напряжением, выспренной серьезностью, даже в ситуациях как бы иронии (аншлаге, рассказе о совращении молодежи Америкой) получается натужный прием, уже надоевший как зрителям, так и перформерам. 6 часов умело раскрывают личный мир инициатора проекта, и пусть это будет продуктивная терапия, но отражательной поверхностью для рефлексии более широкой группы стать не получилось.

Важнее всего для меня было столкнуться с другими людьми и их инаковостью — что в коллективе перформеров, что в связях со зрителями. Кульминацией подсвечивания личной и профессиональной идентичности стала последняя сцена сливания всех участников в черной комнате с завязанными руками. Это состояние утраченной коллективности я продолжу изучать в своих поисковых художественных работах.

Полина Михайлова, гражданский активист, Санкт-Петербург

Про Вилисова я не слышал вообще ничего; в одном из рабочих чатов появилось объявление о поиске 100 перформеров — делать современный театр на заводе. В Пермь я ехал 2 дня автостопом, сразу с дороги — на репетицию. А там 30 незнакомых людей одновременно ходят по темному актовому залу и говорят что-то под нагнетающую музыку. Режиссер бережно объяснил, что все делают прямо сейчас, зачем это нужно, и предложил присоединиться. Потом прогонялись другие эпизоды. Вторая и третья мои репетиции прошли без режиссера вообще. Были съемки, на которых перформеры сами решали, как, что и зачем им делать. Каждый изнурительный день становился катализатором рефлексии и криков паре друзей в личку: «Какое же тут потрясающее все: место, люди, деятельность!» Ночные репетиции на заводе саботировались щелчком чайника, разговорами между собой, объятиями посреди цеха сорока человек вместе с режиссером, запутавшихся в нитках, рейвами в куртках с чаем и печеньками, которые приносили в цех, не сговариваясь, и попытками уснуть хоть на картонке. Чтобы Вилисова было лучше слышно в огромном цеху, я принес мегафон из пермского штаба Навального.

Спектакль был завязан на работе перформеров, которым режиссер не связывал руки. Поэтому участники придумывали внутренние перформансы и руководили некоторыми репетициями. В ненасыщенности репетиций через время я перестал винить режиссера, которому нечем и незачем давить на 40 человек. Вслед за абсолютной свободой действий пришла свобода мыслей и тела, из-за чего спектакль получился таким искренним.

Перформеры правда описали жизнь в разных ее проявлениях: когда-то вы прижимаетесь телом к прекрасным людям, а незадолго до этого вы одиноки и сломаны, в темноте безвременья, с абсолютным непониманием, что делать. Они рассказали о том, что люди живут в местах, где «туалет обустроен в лучших традициях сортирного коллективизма», хором пропели, как кто-то где-то слышит звук электрошокера, будто бы прошибая им же толпу и лежащего перед ней нагишом в сетке рабице человека. Показали, во что превращаются шутки в новогодних шоу на федеральных каналах. А в конце хлопками в ладоши будто бы стерли из этой истории уже себя и оставили в спектакле только зрителей, ставших частью горизонтали.

Аиша Аллахвердиева, арт-активистка, Пермь

Я прогуляла 2 недели школы, чтобы поучаствовать в «Мазэраше», и ни о чем не жалею. Изначально я планировала прийти как зритель, так как этот перформанс обещал быть очень важным событием в арт-среде. Но в самый последний момент обстоятельства сложились так, что я смогла вырваться из-под гнета ЕГЭ в пространство 5-го цеха на заводе Шпагина.

Прочитав скрипт спектакля, я ничего не поняла. Зато загорелась желанием разобраться в этом современном театре и погрузиться в него. «Мазэраша» была похожа на нечто невозможное. Потому что невозможно сделать шестичасовой спектакль за неделю (особенно когда все репетиции были ночью). А мы сделали. Потому что пока мы ставили спектакль о России, Россия ставила спектакль о нас.

Я раньше не знала, что столько всего могу. Не знала, что могу так медленно ходить и так легко делиться тем, как прошел мой день. Не знала, что могу спать по 4–5 часов и при этом работать как не в себя. Не знала, что могу столько отдавать и так сильно любить людей. «Мазэраша» забрала у меня все ресурсы. Я достигла нуля. Но я благодарна за все это. Остатками себя я безумно люблю всех нас. Люблю и горжусь.

Демьян Водкин, театральный режиссер, Москва

Мною двигал в первую очередь интерес, так как опыта участия в такого рода проектах, многочасовых и на площадке заводского цеха, у меня еще не было. Да и друзья давно звали в Пермь — поэтому все совпало.

Сам процесс репетиций вызывал у меня странные и смешанные чувства — вот только что-то начинает нравиться, и ты как бы начинаешь понимать вектор общего движения, как тут же, почти сразу, тебя охватывает какой-то ступор: я внезапно переставал понимать, для чего я всем этим занимаюсь. Мне говорили: «Все нормально — это горизонтальный проект». В конце концов «точка невозврата» в виде сплетенного клубка человеческих тел была пройдена.

Кирпичные стены завода, ночные сквозняки, адский недосып и прекрасная музыка объединили всех нас в одном большом экзистенциальном переживании, сдерживать которое мы уже не могли.

Если говорить об опыте — мы знаем, что зрители могут быть участниками, а вот чтобы участники-перформеры в какой-то момент становились зрителями и наблюдали происходящее со стороны, одновременно участвуя и удивляясь тому, чего они не видели раньше, на репетициях, — такого я не видел. Это для меня стало настоящим открытием. Не знаю, было ли так задумано.

Дарья Лепенышева, студентка филфака, Пермь

Первая репетиция началась так: мы прилепили стикеры с именами себе на грудь, рассредоточились по пространству танцевального зальчика и вслух пересказывали события вчерашнего дня. 4 часа подряд мы слонялись, по команде молчали и по команде говорили, вставали на стулья и падали. Почему я не ушла после первого раза? Мне было интересно, зачем это все. Когда до спектакля оставалось чуть меньше месяца, а мы продолжали рассказывать события прошедшего дня, я подумала, что Вилисов либо гений, либо мистификатор. А потом начались бюрократические проволочки, в какой-то момент стало казаться, что ничего не состоится. Жить в постоянном напряжении невозможно, поэтому на смену страху пришло смирение. Не состоится — ну и пусть.

На последней репетиции в цеху впервые в воздух поднялся дирижабль. Такое вот легкое и белое пятнышко нас всех просто заворожило. Мы как малыши на детской площадке стояли и смотрели на чудо. И тогда над нами не было охраны, администрации, работников Минкульта. Никого не было, только белый дирижабль.

Как описать опыт «Мазэраши»? Чувствую, что он отчаянно требует артикулированности, но стремительно убегает от любых означений. Я впервые ощутила тотальную беспомощность и безнадегу. На следующий день после «Мазэраши» я стояла в «Пятерочке», теряясь в рядах и полках, плакала. Не от усталости, не от напряжения, а от невозможности понять, что теперь делать. Там над нами, маленькими и едва теплыми, нависала громада холодного завода, а здесь, когда завод уже кончился, осталось ощущение чего-то большого и страшного. Но в то же время «Мазэраша» про человечность и про смелых, открытых, красивых людей. У меня есть ощущение, что это один из самых значительных и переворачивающих опытов моей жизни.

Мария Галочкина, студентка искусствоведческого факультета в СПГХПА им. Штиглица, Санкт-Петербург

Я работала с Вилисовым уже над тремя проектами, и если после первого еще были какие-то сомнения, то после перформанса в Эрмитаже [«что хотели сказать авторы/how to explain contemporary theater to a dumb russian critic», 2018] я поняла, что это тот театр, которым я хочу заниматься.

Некоторое время назад я училась на актерском, и тот мой опыт был связан с тем, что актер — это мясо. Мясо, которое можно бить, швырять, оскорблять, делать все что угодно, чтобы вывести на эмоцию. Наши телесные и ментальные желания вообще никак не учитывались на постановках. При работе с Именных и Вилисовым этого не происходило. Я сама — я учитывалась.

Проект в Перми был работой с абсолютной самоотдачей, была какая-то общая готовность делать все и даже больше. Не казалось проблемой ни ночевать на заводе, ни отсутствие еды, воды, базовые желания отошли на задний план. Это все — несмотря на большую растерянность, потому что репетиционный и организационный процесс были неясными и смутными. Тем не менее было предчувствие, что вот-вот мы бахнем. Была абсолютно, как бы банально это ни звучало, творческая атмосфера, в которой хотелось находиться, когда все проблемы — связанные с Минкультом, Минимущества, проблемы с поиском тепличной пленки — переживались как личные.

Это стало абсолютно переворачивающим опытом, не очень понятно, как после этого жить дальше. Как после того, когда ты репетировал ночью на гигантском заводе и учился косить с сорока перформерами, — как после этого в вузе писать самостоятельные по английскому и рассказывать про подвиги Геракла? На «Мазэраше» я чувствовала себя на своем месте. Я думаю, что для всех «Мазэраша» стала таким опытом. Есть такое всеобъемлющее чувство постсобытийной боли, пустоты. Я думаю, что некий катарсис изнутри самой команды все-таки возник. Это отчасти светлое чувство, оно пытается сиять — это такой порог, после чего дальше ничего не страшно. Не страшно браться за такие масштабы. Еще больше доверия возникло к режиссеру и многим ребятам из команды. В конечном итоге я просто себя после этого чувствую лучше.

Вера Плехова, фем-активистка, журналистка, Пермь

22 января я пришла на презентацию «Переклички театральных эпох» — сборника материалов о том, что происходило с театром в Перми за последние 70 лет. Мне нужно было написать репортаж. Презентация временами напоминала чьи-то похороны, может — похороны пермского театра. Тогда я вспомнила этого Вилисова, книга которого пестрела своей оранжевой обложкой во всех интернет-каналах. 23 января из тех же интернетов я узнала, что Вилисов приехал в Пермь, и тогда лично спросила его — привез ли он книгу. А он позвал перформить — без особых подробностей. Это был один из немногих мистических моментов в моей жизни, когда я согласилась моментально, не прибегая к сомнениям. Не скажу, что до «Мазэраши» у меня были подобные столкновения с театром.

Я по-прежнему считаю, что самое сложное для понимания искусство — это жизнь. «Мазэраша» — это жизнь, умноженная на жизнь. Жизнь сложно понимать, жизнь сложно жить. Но когда у меня получается — меня бросает в океан из катарсиса, эйфории, моих слез и безграничной вселенской любви. Но спустя время океан выбрасывает меня обратно на берег. И вот тут надо как-то написать без матерных слов, что «Мазэраша-жизнь» трахнула меня, и за время нашего с ней контакта я что только не испытывала, потом — океан, после океана — опять берег жизни, на котором я сейчас сижу один на один со своим официальным диагнозом F20 — шизофрения — и этой посткоитальной депрессией.

Тимофей Балин, переводчик, Москва/Санкт-Петербург

Захотелось дать себе «пинка», когда понял, что совсем закис в рутине и депрессии. Три недели в Перми, в гигантском заброшенном цеху на берегу мощной реки, среди интересующихся собой, другими и иным людей (другими словами, красивых людей) — оказалось, это то, что нужно.

Это было волнительно — как бывает каждый раз, когда вырываешь себя из привычного ритма и делаешь вещи, которые обычно не делаешь. Было страшно — когда понимаешь, что тебе нужно выразить нечто, но как именно, не знает никто, кроме тебя. Тогда приходится заглянуть внутрь и выстроить связь между своими эмоциями, настроением и между внешней формой, которую ты волен им придать. Это было вдохновенно — когда в какой-то момент видишь, как вместе с другими создал большое полотно, некую вещь, которая начинает дышать и жить своей жизнью. Это прекрасный и ценный опыт сопереживания, страха, силы, поиска, неуверенности, опыт вопросов и ответов, опыт любви — опыт полноты жизни, которая возникает в отрыве от повседневности.

Было интересно наблюдать, как создается большая театральная махина, в которой не было отчетливо обозначенного центра. Наблюдать за смещением творящего начала — от фигуры режиссера к фигуре композитора, перформера, художника, теням из Минкульта, суровым (но человечным и понимающим — или не понимающим, в зависимости от подхода) охранникам, зрителям. Это опыт присутствия, блуждающего между легкими широкими сводами дореволюционного цеха и глухими стонами, доносящимися из земляного мешка под его разваливающимся дощатым полом.

Андрей Герасимов, музыкант («Вальс в Конго»), Санкт-Петербург

Пока еще тяжело говорить, делалось все больше бессознательно, смыслово ничего не обсуждалось, теперь с каждым днем событие постепенно разворачивается в голове.

Ехал поучаствовать в грандиозном спектакле, а попал на полигон (испытание свободой?), где каждый и за себя, и за всех; вроде бы ответственности ни перед кем нет, но тогда и начинаешь выкладываться по полной, переживать за каждую сцену.

Чувство, что сбылась мечта, о которой не подозревал или не мог сформулировать: это нахождение в зоне, где «художественное» и «реальное» сливаются, — существуешь в этом зазоре счастливый абсолютно, с постоянным усилием (может быть, реальность меняется как раз). Ну восторг. Куча микросюжетов, которых не зафиксируешь.

В итоге — растаял. Плакал в самолете под финальную песню. Слишком красиво все сошлось: про любовь, про красоту, про Россию, про театр в целом и конкретно про меня.