Спектакль

Трое на качелях

При входе на сцену висит стенд с объявлениями. Дом актера приглашает артистов на вечер «Спорт, спорт, спорт». Режиссерское управление требует своевременной явки на спектакль: тех, кто играет в первом действии, — за полчаса, тех, кто играет во втором, — за пять минут до начала. На сцене репетируют второе действие пьесы итальянца Луиджи Лунари «Трое на качелях». Я опоздала на пять минут.

Сцену окружают ширмы с дверцами — семь штук, все разного цвета. В центре три белых кресла со смешными спинками; когда кресла стоят рядом, кажется, что это облако. На облаке сидят трое. Андрей Панин с Александром Феклистовым режутся в карты. С краю примостился Фоменко. В пьесе Луиджи Лунари этой сцене соответствует ремарка: «Взгляд его устремлен вдаль, он о чем-то напряженно думает». Фоменко раскачивается со страдальческим выражением и потирает колени, словно ему очень хочется в туалет, но его не пускают. Козак стоит в зале перед самой сценой, тоже раскачивается, растопырив руки, и объясняет Фоменко: «Набираем, набираем… Саша, — это он обращается к Феклистову, — ты тоже попробуй». Феклистов пробует.

У Феклистова потертый портфель на коленях и на майке мишень в самом центре груди, он выглядит страшно беззащитным. Феклистов играет Профессора, атеиста и рационалиста: «Ну вот я и снова в штанах. Ах, штаны, штаны! Они как здоровье, как молодость! Лишь когда они покидают нас, мы осознаем их фундаментальную значимость…» Всю дорогу он объясняет двум другим чудеса, которые с ними происходят. Между тем Капитан, которого играет Панин, обыгрывает его в карты и бьет по носу колодой. Сцену повторяют несколько раз, нос Феклистова наливается, как слива. Панинский Капитан — армейский служака, простодушный и бескомпромиссный. В самый отчаянный момент он снимает часы, потом ботинки, потом сдирает свитер и идет через сцену голый по пояс. А у Фоменко — он играет фабриканта по имени Командор — на майке нарисован неприличный жест рукой, и он эту майку ни за что не снимет. Я хорошо помню этот жест — в такой же майке Фоменко два года назад репетировал «Академию смеха».

Эта виртуозная вещица по японской пьесе на два голоса, где сыграли Панин и Фоменко, вышла два года назад в филиале Пушкинского. Что в ней было волшебного — так сразу и не скажешь; отчасти то, что Панин, чье лицо замылил телевизор, оказался изящным комиком, что Фоменко в роли дундука-цензора усмирил фонтан своей брутальности и выглядел, пожалуй, даже трогательным. Была ли то заслуга Романа Козака, только что получившего театр в свое полное распоряжение, — вероятно. Сегодня Козак закрепляет успех «Академии смеха» за новым бастионом — большой сценой Пушкинского.

Пьеса итальянца Лунари еще смешнее «Академии смеха». В ней трое шли по своим делам по разным адресам, а пришли в одно и то же место и путем умозаключений вывели, что попали на суд Божий. Теперь они держат теософский спор вроде тех, что попутчики водят в поезде дальнего следования. У каждого героя в этом споре свой интерес. У актеров тоже. Панин, очевидно, хочет, чтоб все было слаженно. Он кричит, что не может работать, потому что Фоменко абстрагируется. Что значит «абстрагироваться», я не понимаю, но ясно, почему он саркастически хохочет, когда Фоменко их о чем-то тихо просит. «Дайте, дайте ему сесть мимо стула! Может быть, на человека найдет вдохновение, может, репетиция пойдет иначе!» Фоменко хочет, чтобы было смешно. Феклистов — чтоб его не дергали по пустякам. А Козак хочет, чтоб всем было хорошо: «Коль, ты сядь пока. Саня, тебе бы чуть раньше выйти. Андрюша, родной, прости, пойди отсюда вот сюда, вот так, вот так».

Я бывала на разных репетициях и видела потом продукт на выходе. Выходило так, что если репетируют весело там или вдохновенно — на премьере видишь редкостную тягомотину. Если репетируют скучно и нудно — выходит что-то путевое. На репетицию «Троих на качелях» я шла, чтоб подсмотреть, как делают хороший спектакль, — и решительно ничего не поняла. Кроме того, что спектакль будет что надо: и слаженный, и непустячный, и дико смешной. «Я здесь упаду, можно?» — выпрашивал Фоменко, когда я закрывала за собой дверь. «Теперь можно», — разрешил в конце концов Козак.