Спектакль

Все оттенки голубого

Несколько раз начинал писать свой отзыв на спектакль, но никак не мог решить, о чём именно написать...
Если о самой постановке, то придётся ругать, ибо в очередной раз убедился, что Сатирикон совершенно не мой театр, а Райкин не мой режиссер. Если же о гражданском поступке Константина Аркадьевича, поставившего спектакль вопреки всей той истеричной гомофобии, которая постепенно превращается чуть ли не в главный идеологический столп тяжело больного российского общества, то глубочайший ему респект и уважуха.
Да, претензий к постановке много. Начиная от излишней стереотипности персонажей, заканчивая "Лебединым озером" в качестве музыкального сопровождения (а вы как думали - раз это история про гея, значит, непременно должен звучать Чайковский). Но, скажу честно, препарировать спектакль, вытаскивая на свет божий его слабости, мне совершенно не хочется. Потому что эта премьера, безусловно, событие. Событие, которое важно запомнить и нельзя пропустить. Дарите билеты на "Все оттенки голубого" своим мамам и папам, бабушкам и дедушкам, коллегам, одноклассникам, друзьям и соседям. Дарите тем, кто, как вам кажется, уже отравлен той пропагандой ненависти, которая с утра до ночи льётся с телеэкранов. И, возможно, посмотрев этот во многом несовершенный, но по настоящему искренний, честный и страшный спектакль, они на минутку призадумаются и, чем чёрт не шутит, начнут немного по другому смотреть на мир, который на самом деле не имеет ничего общего с той черно-белой картинкой, которую ополоумевшие телевизионные чудовища пытаются вбить в их головы...
Как-то вот так.

Это необходимый нашему обществу спектакль. Это не пропаганда гомосексуализма. Не защита. Не давление на жалость. Не требование прав. Это о любви. Не о любви парня к парню. А о любви родителей к сыну, о любви сына к маме и папе, о любви человека к человеку. Никто не обещал, что эта любовь безусловная, светлая и чистая. Она такая, какой чаще всего мы и видим ее в жизни. И от этого еще страшнее. О том, что порой проще отказаться от чего-то или кого-то, даже самого любимого, даже ребенка, чем принять его таким, какой он есть.
Здесь наверняка будет множество отзывов с вопросами и криками "зачем это?!", "как можно об этом со сцены?!" и тд. С иронией, с ужасом, с брезгливостью. Так принято.
Представьте, что общество смеется и презирает ваши чувства к вашему любимому человеку. Представьте, что вашего ребенка готовы бить за его первые искренние чувства к другому человеку. Подумайте о том, что Каждая услышанная вами со сцены история в этом спектакле - правда, часть жизни другого настоящего, существующего человека. Мы терпимы? Мы относимся друг к другу как настоящие Люди?
Сам факт того, что спектакль основан на реальной истории живущего ныне среди нас мальчика, отвечает на вопросы "Зачем об этом говорить со сцены?". Затем, что важнейшая задача театра, настоящего, не развлекательного театра, - защищать человека.
Это очень смелый спектакль. Думаю, все понимают, как рискует режиссер в нашей с вами стране, затевая разговор на эту тему.
Ещё добавлю, что давно не видела такого количества зрителей в слезах и такого количества потрясенных, потерянных, изумленных лиц, как после этого спектакля.

Поражен и восхищен: смелостью режиссера, честностью артистов, иронией и надрывом, смехом и горечью, — всем тем, чем наполнена эта знаковая постановка! Знаковая потому, что впервые в нашей (в нашей, нашей!) многострадальной стране с большой сцены прозвучала мысль о нелепости и нечестности попыток перекроить человека под мерки своего понимания «правильности» интимной составляющей человеческих отношений; о подлости стереотипов, столкновение с которыми делает из самых близких — людей, подверженных эгоистичному страху; о горечи последствий, ставших результатом грубого насилия над человеком и человеческим достоинством в абсурдных попытках некоторых людей, — не понимающих сути проблемы и не желающих приблизиться к таковому пониманию, — исключить проблему из своей жизни методом страуса в клетке с каменным полом. Об осознании собственной жестокой эгоистичности. Хотелось бы надеяться, что, в конце концов, о примирении во имя любви.

Постановка впитала в себя большое число самых распространенных стереотипов, которыми наполнены люди, никогда в своей «прежней жизни» не допускающие возможности появления в поле их внимания — в ближнем круге — человека, природа влечения к людям которого отличается от таковой у подавляющего большинства, стоящего под незыблемыми знаменами «традиционных ценностей». Какие-то из них вызывают нескрываемую улыбку, другие же продирают до слез.

Каждый из главных героев проживает на сцене свою трагедию — ситуацию, по определению, неразрешимую никак, — и у каждого из них она имеет свой «голубой оттенок». Здесь уместно вспомнить, например, «Молитвы для Бобби», в основном из-за изменений, происходящих с персонажем Матери Мальчика. Здесь, правда, в отличие от «Молитв» не затрагивается тема религии, — да и слава богу!

Мне кажется, равнодушных не было. То есть было человек 10, которые ушли во время спектакля, но из них потом четверо вернулись. Были долгие овации, кричали «браво», актеров не отпускали со сцены. Потом вышел Константин Аркадьевич Райкин, поставивший спектакль, человек, на которого, боюсь, за эту постановку еще немало грязи выльют: и за «подрыв» «духовных скреп» в угоду своим творческим амбициям, и за «отработку госдеповских гонораров», и за «льющуюся по сцены пошлость»... Но уверен, что для многих он запомнится человеком, сумевшим честно и талантливо показать ту неизмеримо сложную проблему, которую в нашей стране сегодня установлено на государевом уровне окрашивать в самые неприглядные, обманчивые краски.
А изваляв в дегте и перьях, в лучших традициях: с глаз долой — из сердца вон, и вроде как и нет проблемы! Даже если носителем этой «проблемы» является собственный ребёнок.

А ведь во тьме оттенки любых, не только голубых цветов становятся темными. Поэтому — благодарность за свет во имя человеческого достоинства и любви!

Спасибо!

Вчера волею случая я оказалась в Сатириконе на одной из самых скандальных постановок в жизни современной пьесы. Эта была история о подростке, который однажды поцеловался с парнем и понял, что “вот оно!”, что-то такое, чего никогда не было ни с Викой, ни с Леной, и, быть может, вообще ни с какой другой девчонкой. А потом все как-то навалилось, как снежный ком - неприятности в школе, неопределенность будущего, развод родителей и он взял и ляпнул, что так мол и так, мама - я гей, папа - я гей.
А что такое “гей” в обыкновенной российской семье, полжизни пахавшей на союз нерушимых, да еще и к тому же с отцом - офицером во главе? Смертеподобное уродство, которое надо искоренять во чтобы то ни стало. Парня начинают “лечить”. Бабушка водит его на сеансы изгнания духа гомосексуализма к бесогону, мать оплакивает сына, как мертвого и ищет виноватого в случившемся, отец, пытаясь пытаясь подавить в себе желание “убить нах”, притаскивает домой стопки порнухи и проституток. Найдя все эти методы бессильными, родители отправляют мальчика в реабиалитационный центр, дабы вернуть его к “нормальному” существованию. В клинике парень сходит с ума, ему мерещится то проклинающий его Егор “Мы-не извращенцы. Среди натуралов извращенцев гораздо больше, чем среди нас. Всем плевать какой ты на самом деле, главное - казаться таким, как все. Говорил я тебе это, Говорил?”; то шлюха, кричащая о том, что она - жрица любви, а такие уроды, как он, отбирают у нее хлеб, а у женщин - их земное предназначение.
Напичканный транквилизаторами, парень практически полностью разучился ходить и членораздельно разговаривать. Его последний монолог звучал как плохо прожеванный, но отчаянный крик - “Почему от этих таблеток, так хочется спать? Меня лечат от зависимости, а у меня - нет зависимости. Я не наркоман. Я хочу жить, ходить. Мне не нужно ЛЕЧЕНИЕ! У меня ведь есть мама, папа.. Почему они не приходят ко мне?..”
В это время в ходе очередной ссоры, мать наконец-то хоронит свои надежды на любимого сына, отец переступает через себя и свою гомофобию, и вот они даже впервые объединяются, как самая настоящая дружная семья, чтобы поехать и принять своего ребенка, таким, какой он есть, забрать его, привести домой, начать жить заново.
И все бы это было не совсем напрасным и даже тянуло бы на годный “happy end”, если бы не было так поздно.
“Молодой человек, К вам посетители! Проснитесь! К вам посетители!”. Тишина.
Не закрывается занавес, не включается свет, не переставляются декорации. Не двигаются актеры. Эта пьеса не нуждается ни в именах героев, да и вообще ни в чем, кроме того, чтобы быть услышанной.
Я плакала. Плакала потому что жалко парня и родителей тоже жалко, плакала потому, что уходили зрители. В начале, в конце, в середине. Сердито смотрели по сторонам и говорили что это пошлость, недостойная ни сцены, ни внимания высшего общества. Плакала оттого, что настоящая жизнь еще отвратительнее и гаже, вспоминая историю дальне знакомого мне N, выставленного семьей на улицу и вынужденного бросить все и уехать в другой город, чтобы получить общежитие и не сдохнуть на грязном белорусском вокзале.
Это история не об униженных и оскорбленных сексуальных меньшинствах. Она о всех нас - о нашем неумении жить за пределами мнимых границ.
Многие люди увидят этот спектакль, прежде чем он перестанет печататься в афишах Сатирикона. Может быть кто то из Вас прочтет это большое количество хаотично набросанных мною букв. И если хоть один человек перед тем, как осудить другого, задумается о том, как этот “гад” пришел к такой жизни, значит совершенно не зря совершаются такие истории и пишутся такие пьесы.

http://just-today.tumblr.com/

Ничего не имею против гейской тематики. "Горбатую гору" в свое время смотрела с большим интересом.
Но чем большее количество людей я сумею оградить от увиденного в минувшую пятницу в Сатириконе, тем спокойнее будут мои искореженные нервы.

Безвкусно, неоправданно грубо, шаблонно, некультурно, примитивно, откровенно глупо и очень неприятно. И геи тут ни при чем.

Это действо оскорбляет меня, прежде всего, как театрального зрителя. Я прихожу в театр за искусством, а не за гаражными выкриками и чернухой, которая в достаточном количестве льется каждый день с вокзалов и телеэкранов.

Мой супруг назвал это "бессовестной спекуляцией человеческими чувствами". По правде говоря, выйдя из зала, я уже не могла сказать наверняка, способна ли что-нибудь чувствовать и не зря ли я родилась к этому способной. Отшибло всё.
Два с лишним часа из зрителей истошными воплями, "палками и бутылками" выбивают жалость и сострадание к герою, но хочется только защищаться. Этот спектакль стал для меня чем-то вроде той самой лечебницы для главного персонажа. Я не нуждалась в интенсивной терапии против гомофобии, но получила профилактический разряд такой силы, что теперь бывшее когда-то безобидным в основе своей слово "толерантность" вызывает тошноту до дрожи.

Не знаю, на какую аудиторию рассчитывал Константин Аркадьевич, но я счастлива, что не знакома лично ни с одним человеком, которому могла бы понравиться форма донесения мысли в этой постановке. Любая идея, выраженная подобным образом, возымеет обратный эффект. И теперь я всерьез задумываюсь, не госзаказ ли это :) Чтобы нетерпимые стали еще нетерпимее.

Чтобы не быть голословной, приведу пример монолога (на цитату не решусь - противно). В так называемой "части третьей" произведения на сцену выходит молодой человек и минут 10, в подробностях, рассказывает о том, как группа подростков избивала их приятеля-гея, сколько предметов, каких именно и куда конкретно они ему засовывали.

Райкин, скажите, давно ли и почему вы решили, что только так можно что-то донести до русского человека, который в восьмом классе школы читает "Печорина", а в девятом Толстого? Константин, вы забыли, что люди, даже молодые - чего греха таить - всё ещё способны воспринимать тонкие, высокочастотные колебания трепещущих структур человеческих душ, а не только плотную струю грязи, бьющую вам в лицо из брандспойта. За что вы поступаете так с нами, зрителями, устремившими пытливые взоры свои на сцену в ожидании прозрения и просветления? Разве сцена не обязывает человека, стоящего на ней, по крайней мере, вести себя прилично?

Мне 26 лет, и я глубоко опечалена тем, что мне так скоро пришлось дожить до дня, когда со сцен заслуженных московских театров доносится такое.
Стыдно, Костя. Стыдно.