Спектакль

Ромул и Рем

Новое полотно Александра Вахова в ЦСД: «Ромул и Рем»

Бернар-Мари Кольтес
«Ромул и Рем»
по пьесе «Возвращение в пустыню» (перевод Натальи Санниковой)

Провинциальный город на востоке Франции, начало шестидесятых.

Премьера – 25 сентября 2014 г. на «Тургенева, 20».

Новый спектакль Александра Вахова в ЦСД хочется назвать не просто «спектаклем», а как-то иначе, это скорее полотно или театральная картина. И этому есть целый ряд причин.

Во-первых, масштаб. Конечно, трудно говорить о масштабной постановке на нынешней (намоленной, талантливой, но маленькой) площадке ЦСД. Но, как и не так давно съехавшим бывшим «владельцам», так и новым хозяевам этого места (в актерском плане, к счастью, наполнение изменилось не так уж и сильно) удается раздвигать физические границы, создавая и погружая в новые миры по шесть десятков человек за вечер (или ночь, как в случае премьеры). В программке указано, что продолжительность спектакля 2 часа 30 минут. Спектакль начался примерно в 22:30, а завершился около двух ночи. То есть не 2:30, а 3:20. Однако, для меня все это пролетело за одно мгновенье. «Ромул и Рем», тот радостный, счастливый случай, когда театр делает с тобою то, что должен делать, ради чего он создан и вокруг чего так много разговоров – с первых же минут он выхватывает тебя из этой жизни и погружает в ту, которую придумал и выписал Кольтес, перевала Наталья Санникова и по которой создал новый мир на с лишним три часа тяготеющей именно к большим полотнам Александр Вахов. И эта его тяга, эта самоуверенность, это желание и подобная активность в создании работ, объем которых с каждым новым разом все больше поражает, это, признаюсь, вначале удивляло и настораживало, но после «Сатори» и «Концлагеристов», а уж тем более сейчас никаких сомнений и вопросов нет. Теперь есть интерес (и это очень мягко говоря).

Второе, что побуждает сравнить спектакль с полотном, эторежиссерский почерк. Становится понятен авторский набор определенных фишек, приемов, группы призм, через которых постановщик Вахов пропускает текст, изложенные в нем мысли, и переводит их на язык театра. В любой картинной галерее, где собраны работы одного автора, можно сравнить и, разумеется, заметить сходство тех или иных работ. Это не повтор, но именно манера, почерк. И если у начинающих «творцов», как правило, все то в огонь, то в полымя, то у тех, кого назвать и можно, и к тому же должно «состоявшийся», имеется свой почерк, а также без труда улавливается логика всех постановок, его мотивы, темы, о которых ставит режиссер.

Это третья и, пожалуй, главная причина желания сравнить камерный спектакль «Ромул и Рем» с каким-нибудь большим форматом. То, как рассказали актеры Коляда-Театра через работу с ними режиссера Вахова историю «Возвращения в пустыню» - в этом и есть вся прелесть, весь масштаб сей постановки. Одной из основных задач спектакля (если это не противоречит самому подходу) является история, которую надо рассказать. В самой истории по определению есть тема или их набор, есть ряд вопросов, где в качестве ответа может быть сама их постановка, хотя, конечно, и непосредственно сами ответы также могут быть. И лично мне гораздо интересней, когда в спектакле обозначены вопросы, когда спектакль представляет собой некий разговор на тему, где зритель, то бишь я, есть собеседник, а не слушатель в лектории, не имеющий права голоса или мнения. В последнем случае ты либо соглашаешься и принимаешь реплику спектакля, либо ты с ней расходишься и, как результат, не принимаешь сам спектакль. Но при любом раскладе это действо производит впечатление большой неоновой стрелы, которая указывает на смысл того, о чем нам здесь со сцены вещает режиссер и труппа. Это узко. При таком подходе драматургия ужимается, ее вдавливают прессом в рамки того, как представляет это дело, эту тему режиссер. И здесь, как вы уж верно догадались, все иначе, все не так. «Ромул и Рем» от ЦСД – это именно беседа, развернутый, подробный, с массой вариантов и ответвлений разговор о том, что есть в оригинале от Кольтеса. И каждый в силу своего всего и вся способен разглядеть, расслышать и отметить для себя свое. Для кого-то это разрушение человеком самого себя, для кого-то – причины разрушений государства. Кому-то в этом важнее тема одиночества. Другой увидит во главе угла природную незащищенность человека от самого себя, от своего родного по крови собрата и так дальше.

И, уже в-четвертых, к слову о масштабах. Каждый режиссер подходит к тексту, а в дальнейшем и к спектаклю с таким намерением, каков есть и он сам. Если ты маленький (в душе, наедине с собой, по мысли и по духу), то и спектакль будет либо просто ни о чем, ни на какую тему, а лишь для галочки, для резюме, для пополненья счета в банке, либо заточен на что-то на одно, конкретен, узок, где все по ходу действа так или иначе будет сводиться к цели, к главной мысли. Но если ты внутри во много больше тех размеров, которые дала природа телу человека, если полет фантазии охватывает весь наш мир, то и спектакль будет получаться сложным, умным, интересным и способным вскрывать огромное количество из тем на злобу дня. Второе лично мне намного ближе. Так получилось в ЦСД, и этому я рад.

Для меня пьеса Кольтеса после премьеры оказалась много глубже и разносторонней, нежели при ее прочтении. Теперь представить себе трудно более актуальный текст (до следующего спектакля в ЦСД?). Эта тема терроризма, вначале самого себя, в узком кругу, буквально на коленке, который вдруг выходит из комнаты, из дома и взрывает других живых людей.

Но это фоном. Главное – сам человек, который не способен контролировать себя, причем ни свои желания, ни страхи, а вместе с тем, порой, руководствуясь желаньем преодолевает страхи, равно как под страхом может в корне изменить свои намерения и цели. Человек – это сложно. Как и сама жизнь. Все мирное/привычное вдруг становится опасным, как обычная футболка моментально превращается в маску террориста – это один из наиболее ярких и вместе с тем простых образов спектакля.

Но эти рассуждения – лишь один из вариантов после первого просмотра. Посмотрим, что будет дальше. Ибо в спектакле очень много тем. При всем при этом ряд сцен был убран режиссером. Это едва ли повлияло на содержание, все смыслы сохранились, но их не исключив, создатели спектакля рисковали получить хронометраж в четыре с половиной (что нормально и лично я был бы этому лишь рад, но постепенно, всему всегда свое лишь время).

Чрезвычайно любопытным для меня был ход контраста интонаций. Практически у всех героев на протяжении спектакля как минимум есть пара интонаций, одна из которых – основная – та маска, которую каждый из них себе скроил для удобства жизни. Она не искренна, но почти универсальна. Как и должно быть французу, под ней каждый из них – активный, громкий, яркий и так дальше. Но есть вторая – та, что появляется у персонажей в моменты истины, когда нет ни желания, ни тем более сил оставаться в напряжении первой маски. В этом состоянии они спокойны, рассудительны, тихи, а как результат – бескрайне интересны. Те роли, где этот ход был сделан – удались одна лучше другой. О некоторых подробнее чуть позже.

Для меня спектакль точно удался уже на первых сценах. То, как появляется Матильда с детьми в проеме легендарной двери «Коляда-Театра». По свистку, такому дворовому, хулиганскому, здесь читай «алжирскому». Сначала сама Матильда необъятного размера, свисток – сынок Матье, высокий, даже длинный и худой, свисток – дочь Фатима, как вброшенный бесполый сгусток тела. Проходят, луч фонарика высветил портрет – «Деда», следующий (точно такой же усатый тип арабского происхожденья с глупою улыбкой) – «прадеда», еще один – «прапрадедеда», еще один – «прапрапрадеда», и вдруг – на корточках и в балахоне – брат. Следом хоровод, массовая сцена, но в ее кружении я как раз и испытал то чувство удовольствия, настоящего и искреннего кайфа. Вот дело! Вот это то, что живо, что необъяснимо, но стопроцентно пробивает тебя как зрителя! Как? Почему? За счет чего? Не знаю. Но это все мое, а я от головы до пят весь их в этот момент. Это так просто, но это фантастически красиво, стильно, вкусно и доставляет настоящее удовольствие. После такого ты хочешь это повторить еще раз, и еще. Это театр! В этом, в том числе, театр.

Но довольно. Признаюсь, с самого начала подмывало перейти к ролям; я как только мог откладывал это подальше, как самое приятное. В этом режиссер данного спектакля силен без всякого сомненья. Почти у каждого актера проработана не только интонация, но и физика, тот угол, под которым голова того или иного персонажа создателем прикреплена к телу, его осанка, мимика, вообще вся психофизика. И это позволяет делать качественные рывки многим актерам.

Брат главной героини, Адриан в исполнении Сергея Колесова. То, что это отличный актер, знают все. Причем актер разноплановый, сложный. Вместе с Сергеем Федоровым – выпускники ГИТИС (РАТИ) – кстати, я так понимаю, одного и того же курса – и вдвоем являются такой мужской основой Коляда-Театра, а теперь и ЦСД. И если в двух предыдущих работах Вахова за этот «сектор» отвечал артист Федоров, то теперь настала очередь артиста Колесова. И с каким успехом, с каким удовольствием, на каком кураже он это сделал! За счет вышеописанной работы с актерами, Вахов вытаскивает из них такие образы, которых зритель никогда не видел (а это за практически десять лет работы в Коляда-Театре, что называется, на расстоянии вытянутой зрительской руки и даже ближе). Но главное, что это не ограничивается внешним преображеньем (хотя и это важно, в наше время на театре все почему-то стали забывать о возможности грима, париков и накладных усов; все ходят со своим лицом; какого черта – не знаю, от лени, от узкой мысли, от отсутствия таланта), а проходит глубже. Насколько глубоко – зависит от актера, от роли, от успешности работы, мало ли от чего еще. И в случае с Адрианом, этот безумный, совершенно ошалевший от самого себя, своих идей, от жизни во французском тихом городке промышленник так убедительно вселился в Колесова, что наблюдать за ним было сплошным, простите, удовольствием. Когда есть персонаж, при появлении которого на сцене становится как минимум чрезвычайно интересно, то это радость. А когда в спектакле несколько таких, то… что тут говорить. Вы все и сами понимаете, не так ли? Адриан в парике и с усами, это хорошо, но, как и должно быть, Адриан лысый, и особенно когда спокойный, тихий, во время монолога в финале первого действий, и с Матильдой в конце второго – это замечательно. Это РОЛЬ! А дальше будет лучше, это точно.

Сын Адриана, Матье – на премьере его играл Максим Чопчиян (в паре на эту роль с Ильей Беловым). Очередной успех, следующий шаг в развитии актера. Это точное попадание в образ, подробная живая игра, зашкаливающая ирония, но сделанная тонко, осознанно, так, что и намека нет на актерское вранье. И по моим ощущениям – это именно рост актера, после «Сатори» и «Концлагеристов». Вместе с тем, и по спектаклю в целом, и в данной конкретной роли становится понятно, что нужно работать с профессиональным хореографом. Из Максима, его отличной физики можно вытянуть и больше, сделать это интересней. То, что есть – неплохо, но это само напрашивается к дальнейшему развитию. В этом плане если получится, то хорошо бы поискать сотрудничества с кем-то. А что касается образа – того, что не выходя из дома у Матье исчезла грань, исчезло понимание того, каков есть в поведении мужчина – это все отлично. Теперь это кажется очевидным, но только лишь теперь.

Дочь Матильды, Фатима – Ирина Плесняева. Вот характерный пример того, как режиссер здесь попытался выудить из актера совершенно новый образ. Причем, в случае Фатимы их получилось сразу два. Первый – это девочка-пацан, в кепке, спортивном костюме, огромных ботинках и теплой «кожаной» перчатке. Второй – после ее преображения во время появления духа Мари, первой жены Адриана, которая умерла, буквально впиталась в этот дом и решила соблазнить до сего момента чистую Фатиму (сама идея – роскошная, небанальная режиссерская находка, просто класс) – сексуальная блондинка, в соответствующем нижнем белье, кружевах и на высоких каблуках. И надо сказать, у Ирины Плесневой все для этого есть (и как у актрисы, и… как у красивой актрисы). По актерски это сделано хорошо. Правда, все точно. Хотя, наверное, есть куда развиваться (ключевое слово – наверное, потому что сделано ну очень убедительно). Здесь, как и в целом ряде других ролей, со временем, спектаклей через пять, все должно где надо устояться, где надо – утрястись. Все наберут ту полноту образов, на которую способны, и, думаю, на следующих «Играх» Коляды зрители/коллеги увидят это в самом что ни на есть парадном виде. Пока это немного сложно. Но и задача перед ними стоит уж слишком высока.

Сын Матильды, Эдуард – Константин Итунин. Вот уж точно у кого прорыв. У Константина за последние три роли – в «Башлачеве», «Концлагеристах», а теперь и здесь (плюс, разумеется, все в Коляда-Театре) – идет большая поступательная работа, в ходе которой в нем открывается интереснейший артист. Как и у Фатимы, в Эдуарде сидит два полярных образа: запуганный, зашуганный и шарахающийся от всего ботаник, и, что называется, мозг – смелый, сильный, такой классический злой гений. И сделано это не поверхностно, но глубоко.

Вообще в этом спектакле большинство образов узнаваемы, в чем-то они киношные, и это легко улавливается где-то в середине первого действия. Насколько это важно? Не знаю. Для меня не в этом суть. Но то, что это близко мне, что через эти символы, через такой язык, который, безусловно, очень современный и доступный как простому зрителю, так и тому, что будет посложнее, рассказать и донести историю гораздо интересней как театру, так и тем, кто сидит в зрительном зале – это факт. Причем это относится и к построению образов персонажей, и к каким-то решениям сцен, а иногда даже вставкам. К примеру, то, как «группировка» Адриана открывала шкаф: «На счет три. Раз, два, три… Стоп! Я не понял, открываем на «три», или на «три» и «вперед»?...» - так это вообще цитата из какого-то фильма. И мотив, желание сделать подобные вкрапления, которые, по сути, не несут собою совершенно ничего, кроме как развлечения, удачной и уместной находки и не больше, это мне опять же понятно и так близко.

Ну, и наконец, Матильда Серпенуаз – Ирина Ермолова. Я уже давно мечтаю посмотреть на ее игру вне Коляда-Театра. Но в Драме я не бываю, да и разочароваться опасенье есть, ибо всегда и все (пока что) у нас зависит от того, кто ставит, а не от того, кто играет. В «Концлагеристах» дважды не застал, но вот зато сейчас желанье воплотилось. Признаюсь, я долго уживался с этим персонажем. То, что Ермолова – роскошная актриса, причем именно роскошная, лучше слова не подобрать – это всем известно, и сам я в этом абсолютно убежден. И Саша Вахов в этой постановке поставил перед ней казалось бы невыполнимую задачу – он выстроил между ней и зрителем практически непреодолимую преграду из бесформенного плаща (а в начале так и десятка оных, в которые, как оказалось, она одета друг на друга) и парика, по сути, оставив ей только лицо. Ни тела, ни ярких интонаций, буквально ничего. То есть играй нутром. И это основная роль. Кто бы тут справился еще – не представляю. Но в финале у меня не оставалось и малейшего сомнения – роль удалась, все точно и отлично. В ней все сошлось, и едва ли найдется другая версия Матильды, которую эта (и уж тем более любая другая) актриса могла бы вести по восходящей на протяжении всего спектакля. Здесь это получилось. Здесь был построен именно финал, как за счет Матильды, так и Адриана. Они шли разными путями (как и по сюжету), но вышли к одному.

И это осознание всей истории, не только логически, но и на уровне чувств – то, чего режиссеру Вахову не занимать.

Кого-то побуждая развиваться, кого-то – раскрывать себя все с новой стороны, он сам взбегает по лестнице профессии «режиссера-постановщика» через ступеньку или две. А это счастье.

Вместе с тем хочу отметить, что как и в предыдущих спектаклях, здесь идеально далеко не все. Я понимаю, что по большинству параметров (если так можно сказать), это, что называется, мой режиссер. Однако, и в «Ромуле…» есть вещи, которые ты отмечаешь для себя, как или что-то недоделанное, или специально зафиксированное в подобном виде. Но, опять же, как и в предыдущих работах, почему-то у меня есть ощущение, что и сам режиссер понимает эти моменты и постепенно разбирается с их причинами. Наверняка я этого не знаю, но судя по тому, что с каждым новым спектаклем их становится меньше – это так. Быть может, меняюсь я, а может и не я. Это неважно. Главное, что на наших глазах возникает мощный, умный, современный (само название обязывает) разный и умный театр, в котором уже есть подобные спектакли. А ведь все только начинается!