Фильм

Рай: Надежда

Обреченная надежда

Извилистый альпийский серпантин. Крутой подъем преодолевает машина с логотипом религиозного радио на задней дверце. В машине - истовая христианка Мария (Мария Хофштеттер). Она везет свою юную, но весьма упитанную племянницу Мелани (Мелани Ленц) в летний диетический лагерь. И пока мама Мелани предается в Кении радостям любви за деньги, покупая благосклонность чернокожих симпатяг ("Рай. Любовь"), пока тетя Мария ходит по домам эмигрантов, мусульман и одиноких алкоголиков, дабы нести свет Христовой веры ("Рай. Вера"), - в то время Мелани вместе с несколькими сверстниками надеется сбросить десяток-другой лишних килограммов ("Рай. Надежда").
Разумеется, стремление похудеть - не главная надежда пубертальных героев. Более того, порой кажется, что самим постояльцам лагеря совершенно все равно, приобретут ли они более изящные формы. Они, как все нормальные дети, скучают по сладкому, не испытывают никакого энтузиазма во время изнурительных физических упражнений и жалуются родителям по телефону на тяжелую жизнь.
Вот они на очередной тренировке, висят на турниках. Сухо-документалистская камера Зайдля хладнокровно проезжает по рельсам, как поезд немецких железных дорог, фиксируя череду детских напряженных гримас.
Вот они беспомощно кувыркаются, один за одним, тщетно пытаясь совладать со своей комплекцией. Зайдль устанавливает неподвижную камеру, и череда неуклюжих тел превращается в калейдоскоп человеческого бессилия.
Вот они заходят по очереди на плановое взвешивание. Камера снова в стороне, и вновь смотрит на обезличенный поток холодно и язвительно. Бесконечно глупыми выглядят надежды похудеть. "120, 110, 95, 120!" - диктует результаты высокий сухопарый доктор (Йозеф Лоренц). На фоне пухлых детишек он еще сильнее смахивает на селедку. Подходит очередь Мелани. Она упрямится и не хочет вставать на весы. Доктор монотонно повторяет требование раз десять подряд, и та сдается.
После этого доктор внимательнее присмотрелся к Мелани, а она - к доктору. Теперь юная пышка каждый день приходит на осмотр, просить измерять давление и слушать легкие. Трудно сказать, когда их настигает взаимная влюбленность, но точка отсчета тут не столь важна. Интереснее другое: оба понимают, что их влюбленность полубредовая и совершенно невозможная, но все же продолжают надеяться. На что? Не на счастливую семейную жизнь, разумеется. Хотя в юной Мелани наверняка можно заподозрить и такие глупости. Доктор же наверняка надеется просто на то, чтобы эту безвыходную ситуацию можно было бы длить подольше, и не нужно было бы ничего решать. Ведь решение одно-единственное: попрощаться с Мелани.
Поэтому беспощадные Seidl tableaux выглядят в эпизодах встреч Мелани с доктором еще пронзительнее чем обычно. Крупный план - неловкое молчание - глупое движение рукой, манерно поправляющей волосы - по-детски наивное смущение. И доктор: глупая улыбка, маскирующая неуверенность - деланная вальяжная поза (нет, нет, я ничуть не напряжен!) - неестественная жестикуляция. И в этом повисающем молчании пульсирует надежда. Тем пронзительнее, чем более невозможным кажется стремление толстой и совершенно некрасивой девочки проявлять любовь к стареющему импозантному доктору. Все это смахивает на дешевую американскую комедию с хеппи-эндом, а Йозеф Лоренц поразительно напоминает Кристофа Вальца - активной мимикой, дурацкими ужимками и выпучиваниями глаз. Любовь подрастающей толстушки к двойнику известного актера - чем не кондовый Голливуд? Впрочем, Мелани, конечно, не осознает, что ее любовь к доктору - на добрую половину реализация общественного штампа. Прочитав парочку глянцевых журналов, она наверняка усвоила, что "любви все возрасты покорны", что любить актера - это круто, а "Лолита" Набокова - самый сногсшибательный и глубокомысленный роман 20 века.
Примерно такими же премудрыми истинами делятся друг с другом юные леди в своих комнатах. Мелани трепетно выслушивает рассказы старшей подруги о первом сексуальном опыте ("В тринадцать? Вот это да, мне сейчас уже тринадцать"), описывает собственные встречи с доктором и восторгается его прекрасными синими глазами. Тут камера вновь неподвижна. Она просто наблюдает и показывает со стороны все глупости, пламенные восторги и горькие разочарования, которые постигают каждого из нас. Зайдль вталкивает актера в неподвижный, мучительный кадр, в котором ничего не спрятать, в котором лживую пластику нельзя перебить крупным планом, - вталкивает, как на театральную сцену, и рассматривает с любопытством и вниманием энтомолога, под лупой. Может быть, поэтому актеры готовятся к съемкам у Зайдля запредельно долго, а он никогда не пишет готовых сценариев, только сюжетную канву. Ведь повторить то, что хочет запечатлеть своей испепеляющей камерой этот австрийский мизантроп, все равно было бы невозможно.
Свободнее дышать становится в тех сценах, где показаны ночные посиделки с пивом, игра в бутылочку и тайные побеги на кухню за сладостями. Ручную камеру в этих эпизодах слегка потрясывает на ходу, частота монтажных склеек резко возрастает, а мизансцены лишаются своей претенциозной выверенности. Нет напряжения воли, нет надежды - нет и безжалостного наблюдателя-энтомолога.
Однако скоро этот наблюдатель вернется. Доктор молчаливо дает понять, что Мелани не стоит класть голову ему на плечо, каждый день приходить на прием и ждать его под дверью. На детские всхлипы "Почему?" он дает самый стандартный и бессильный ответ: "Просто нет и все, Мелани". Но потом, когда Мелани с горя напивается и чуть было не лишается девственности в одном из ночных клубов, он все же приезжает на своей маленькой машине, и отвозит ее в сосновый бор (то ли чтобы выждать время, то ли чтобы дать юной влюбленной протрезеветь). Вновь неподвижная, беспощадная камера. Только теперь ни тени иронии. Предрассветный туман, сосны, неподвижное тело Мелани лежит на земле. Импозантный доктор в клетчатом пиджаке становится на четвереньки и, боясь коснуться своей пациентки, ползает вокруг нее, обнюхивает, как верный пес, извивается, но не может позволить себе большего.
Этот пронзительный кадр – один из последних в череде зайдлевских визуальных воплощений жгучей надежды. Неуклюжие кувырки, гримасы боли, глупые ужимки и улыбки, с трудом преодолевающая подъем машина, извивающееся тело доктора – эти и многие другие зрительные метафоры надежды предлагает зрителю Ульрих Зайдль. Надежда неслучайно стоит на последнем месте в рамках его трилогии. Каждая из трех женщин в поисках своего рая вдохновлялась именно надеждой. Насколько нелепа кенийская любовь Терезы (мамы Мелани), насколько слепа вера Марии, настолько же жгуча и неотступна надежда всех героев последнего фильма, который, безусловно, оказался наиболее противоречивым из трех: одновременно самым язвительным и самым человеколюбивым. Зайдль заставлял зал заливаться дурацким смехом и вместе с тем впадать в сочувствующее молчание. Кажется, его исследование женских душ в поисках собственного рая получилось банальным, но от этого не менее убедительным. Любовь питалась жгучей надеждой на то, что чудеса бывают, и слепой верой в человеческую честность. Фанатичная, жестокая вера прикрывалась любовью к ближнему (а кроме того, воображаемой физической любовью к Иисусу) и надеждой изменить людей. А надежда произросла на любовной почве, сама не веря в то, что происходит, но продолжая битву, в которой изначально обречена на фиаско.

Мелани, дочь героини «Любви» и племянница героини «Веры», отправляется в лагерь для толстых подростков, где в течение нескольких недель будет делать вид, что избавляется от лишнего веса. В смене таких, как она, оказывается всего шестнадцать человек, хотя их совокупного тоннажа хватило бы на вдвое большую численность.
На первичном осмотре подростки предстают перед импозантным доктором, который ловко орудует рулеткой и недрогнувшим голосом озвучивает антропометрические характеристики, способные привести в экстаз героя Евстигнеева из «Добро пожаловать...».
Подростки, чей уровень самодисциплины прекрасно читается на весах, едят по вечерам запрещённые шоколадки, делятся друг с другом проблемами с родителями, нарушают режим всё более изощрёнными способами и вслух мечтают о любви, подогреваемые рассказами «бывалых» соседей по комнате.
Выбор объекта любви в лагере проспойлерить сложно, поскольку он ограничивается неаппетитными товарищами по похудению, физкультурником, чей дедушка, похоже, служил в войсках СС, и импозантным доктором. Доктор ездит на стареньком, но, тем не менее, Саабе-кабриолете, стильно одевается (а также охотно раздевается) и носит туфли без носков, демонстрируя все признаки как хорошего вкуса, так и кризиса среднего возраста. К тому же у него обаятельная, хотя и временами натянутая улыбка, и длинные зачёсанные назад волосы цвета соли с перцем, так что титул главного сердцееда лагеря он получает вне конкурса.
Мелани оказывается достойным ребёнком своей матери и бросается в омут любви с головой. Доктору льстит её искреннее и горячее чувство, но он понимает, что в случае проявления взаимности с его стороны, ему дадут больше, чем она весит. Так что он ведёт себя по-рыцарски, хотя отношения персонажей периодически балансируют на тонкой грани, отделяющей невинность от полного мизулинга.
И наличие этой грани является главной особенностью, достоинством и оправданием названия фильма. Зайдль остаётся предельным реалистом и не обманывает зрителя несбыточными обещаниями, однако, опуская финальный занавес, оставляет узкую щёлочку, через которую пробивается свет надежды и вера в возможность любви.
В отличие от «Любви» и «Веры», «Надежда» совершенно свободна от хардкора, её вполне могут смотреть дети той же возрастной категории, к которой относятся и герои. При этом отдельные кадры и весь сюжет выстроены всё так же безупречно, а игра актёров естественна и достоверна до документальности.
«Надежда» - достойное и очень логичное завершение трилогии «Рай», а сама она, если и не обязательное к просмотру произведение, то весьма рекомендуемое.

Один из читателей этого сайта возмутился тем, как однобоко (с его точки зрения) я прочитала «накрахмаленный, залакированный» образ героини «Веры» Зайдля, а прочла я ее как статую. Среди прочего мне было сказано: «Автор, может быть, сложнее, чем он сам о себе думает, а? Помимо предфинального бичевания-лобызания распятия героиня в финале о чем просит мужа? "Прости!"». Сейчас, посмотрев заключительную часть трилогии, я подумала, что ведь и правда, вполне может так статься, что Зайдль совсем не тот, кем сам себе и нам мерещился. «Надежда» выявила что-то, казалось бы, для него невозможное, то, что в предыдущих частях было укрыто под спудом, спрятано в такой далекий и нечитаемый подтекст, что только б ясновидящие догадались, сколько в режиссере не надежды даже, а нежности, свободы сердца, живой спонтанной дикости, столь же живой, как лесная чаща зеленой, неоперившейся любви Мелани, напитанная солнцем и туманом.

Третий рай Зайдля вызвал странное чувство. Так просто его не назовешь. Оно из тех «невспоминаемых слов», которыми мучились символисты… На меня это чувство обычно накатывает после чтения дневников или текстов Толстого. В общем, самое важное в человеке – спонтанность, самодвижение, свобода. То, что не поддается холодному причинному объяснению. Свободная спонтанность, невстроенность в схему, план, машину. Если честно, картины Зайдля, почти все, что видела, - еще та машинерия. Все детали на месте, все подчинены главному – замыслу, рациональная расчерченность кадра пробрала б самого строгого классициста… И тут вдруг - «Надежда». Будто поломка случилась. Будто многотонной плитой рухнул план. И прямо на нем зацвел скромный цветок, бледный, может быть, невзрачный, но живой. И сердце дрогнуло...

Толстой больше всех своих героинь любил естественный росток жизни - Наташу Ростову. Идея образа Наташи - спонтанная жизнь, «живосердечие» (М. Эпштейн), искренность и свобода отдать себя целиком тому, что абсолютно захватывает, без знания цели и смысла, детскость, неотлаженность привычек и планов, когда все невпопад, и именно поэтому кипит жизнью, дышит и веет. Юная героиня Зайдля Мелани – это та же Наташа. Ее образ действует столь же неуловимо, столь же захватывающе, потому что посвящен раскрытию самого неуловимого и самого живого в человеке, во всех нас – простого необдуманного движения жизни, неотменяемого, не отягощенного запретами, нормами, правилами. Оно как молитва. Неистребимо. Ведь если отнять у молитвы слова, с самой молитвой ничего не сделается, она останется без знаков и слов - вибрацией, незаметным трепетанием молящейся меня, воздуха, в котором я, всего мира. В тонах и полутонах, в звуках нежности. Это и есть надежда?

Это и есть надежда? Что жизнь может протекать искренне даже в самой адской тюрьме правил и смыслов, как этот дебильный лагерь для похудания. Что жизнь – свободно, неподконтрольно, как лес - растения, может рождать нерасчетливую, бессмысленную привязанность, искренность и слепоту самоотдачи, любовь без правил, запретов, укоров, зароков… любовь, которая всегда застигает врасплох и полна нечаянностей, удивлений, ошибок, столь же похожих на грехопадение, сколь на рай.

Последовательно сухой взгляд режиссера, его жесткая морализаторская сатира, методично собирающая зерно и сжигающая солому, вдруг обернулись сердечностью. Философия – исповедью и поэзией. Ум – любованьем наивностью и непосредственностью. Томление (от мира сего) – просиянием (не от мира сего). Уроды – юродством. Остывшее и холодное - воспламененным лицом, загоревшимися глазами, бурлящей кровью. А расположение фильмов (Любовь – Вера – Надежда) обрело и цель, и движение, и надежду, которая – будучи последней – все же не умерла… и – вместо красоты? – спасла мир и жизнь во всей ее открытости, уязвимости и неистребимости.

P.S. После этого фильма задумалась вот над чем: художнику в своем творении труднее всего дать простоту и естественность, гораздо проще – глубину и сложность.

если первые две фильмы были про австрийских тетушек, то здесь нам показан небогатый внутренний (и, так скажем, богатый внешний) мир девочки-подростка.
самая деликатная и даже целомудренная часть трилогии Зайдля.

Странный, но сильный фильм. Смотрела остальные дома. на этот решила сходить в кино. Ощущения в принципе те же (на то он и артхаус), но меня поразила реакция зала - такое чувство, что многих очень сильно проняла эта история...
в целом, могу рекомендовать - но под вино и сыр