Выставка

Вадим Гущин

Будто случился какой-то репродукционный сбой, и ныне известны двое Вадимов Гущиных. Оба 1963 года рождения, оба в очочках. Оба с малооправданной, на взгляд человека невовлеченного, склонностью верховодить — у одного ­поклонники, и у другого школа; первый скорее развязен — поклонникам так больше нравится; другой, напротив, импозантен — что тоже понятно, школа. Один — филолог, специалист по палиндромам-пе­ревертышам; но перевертышем покажется больше второй. Который фотограф, специалист по кухонно-уборной метафизике. Ничего обидного или унизительного, просто предметы обихода он снимает с таким высоким горизонтом (проще говоря, на уровне глаз), что человеку, рассматривающему воспарившее мыльце, необходимо прежде присесть. И опять-таки провести в этом положении известное время, потому что в любых других условиях мыльце не проймет. Гущин снимает много чего — город, например, — но «фирмой» его являются, конечно, натюрморты. Где этот mort он понимает, наверное, слишком буквально, потому монументальность мыльца, покоящегося в своей мыльнице на манер мертвого Марата, или каменная пористость буханки хлеба, или, для сравнения, пары буханок другого — все это, пропущенное через руч­ную печать, уже не просто сгущающую, а прямо-таки створаживающую торжест­венность черно-белого, начинает отдавать эстетикой могильной плиты из гранитной крошки. Гущин фотообразова­ние получал в знаменитом «Новаторе» — удивительным образом его натюрморты соотносятся с натюрмортами отца-основателя, Александра Владимировича Хлебникова. Сам Гущин с ними вряд ли соотносился, и все же нельзя не вспомнить хлебниковские этюды на тему градаций белого (светописца Хлебникова естест­венным образом интересовал свет) при виде гущинских экзерсисов на тему мрачного и жутковатого. Можно вспомнить также Владислава Ефимова, который ­тоже увлекался потаенной жизнью вещей, и в той же мертвенной гамме — ­настолько в той же, что теперь-то от сопоставлений Гущину, с Ефимовым давно знакомому, точно не деться. Одухотворенные ефимовские вещи в конце концов получили в фотошопе крылышки и полетели — на последнем фестивале «Современное искусство в традиционном музее» можно было видеть его серию «Для радио» в Музее-квартире Кирова; только что эта серия выиграла Ефимову премию «Инновация», присуждаемую Государственным центром современного искусст­ва, в категории «Лучшее произведение». В то же время гущинские вещи с основательностью надгробий по-прежнему где-то покоятся. Так где они все-таки покоятся? Что за стерильное пространство «нигде», лимб?

Хорошо, но почему «перевертыш», спросит читатель. Ну потому что ­чита­ется он хоть так, хоть этак, в том и прелесть, глубоких смыслов ловить в этом жанре нечего. Московские кураторы первой петербургской персональной выставки Гущина пишут в предисловии: «Автора называют герметиком и философом вещей», — так они же и называют, чего лукавить; философия если и есть, то известная. Не называем мы ведь «герметичным» сообщество наперсточников, хотя бы нам путь туда был заказан.