Выставка

Петр Швецов

Отметим общее в заголовках — интерес к орнитологии; отметим же и активность. Мини-ретроспектива в Open Studio перетекает в новую персональную выставку в «НоМИ»; и то же романтическое «Соловей поет, когда хочет» после Open Studio подошло бы и для «НоМИ». Вооб­ще — для Петра Швецова. Это было бы в его духе. Оседлав конек, так просто Петр не слезет. А сейчас у Швецова конек — флора и фауна, больше фауна, в чучелах и живьем. Всегда была фауна, возразят, даже когда он рисовал женщин — все равно выходило животноводство и чресловиляние. Но сейчас Швецов скармлива­ет моли чучела; у него в аквариумах потирают лапками сверчки и жужжат под марлевыми колпаками мухи; молча растут опарыши, плодятся и размножаются некоторые, да, любопытные снаружи, но бессмысленные твари — поколение за поколением, выставка за выставкой; сверху глядит Петр Швецов, и Петр затем рассказывает с отеческой нежностью, как у одних крыльца, бывает, вырастают за два часа. Было, обращались с ­пропо­ведями к зверям и птицам, один хотел даже к рыбам; буддисты еще с метелка­ми ходят, — но чтобы нежность в ­отно­шении к членистоногим, такого не было. Проповедовать — понятно, незачем. Некуда, если уши на ногах. Петр с удовольствием повыступал несколько раз таким вот демиургом: выращивал личинки, делал выставку, которая затем хлоп — закрывалась. А дальше закупались новые яйца (или личинки, что там), и возникал новый микрокосм. Непроизвольная продуктивность — в отсутствие инсектицида — увле­кает Швецова. Натуралист наш в изумлении млеет перед этой пародией на собственную художественную деятельность; ведь бессмысленность самовоспроизведения иной мухи не уступает в настырно­сти рисовательской активности самого Петра: рисует человек, а зачем? Нет, скажи, есть в этом высший смысл кроме «нравится»? Ну он и не рисует пока. То есть рисует, но сравнительно немного. Все ищет основания. Что обеспечивает фундаментальным спокойствием опарышей и что не дает покоя Петру Швецову? Нынешний эволюционный скачок до пернатых выглядит как прямая аллюзия евангельского текста («Посмотрите на птиц небесных: они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их»), и дурацкий кафель, на котором рисует Швецов птичьи клетки, демонстрирует явно пародийную архитектуру птичьих клеток, уродливо созданных гадскими людьми, — и куда как непригодных для настоящей, вольной птицы. Которая не знает ни заботы, ни труда. Кафель ведь тоже немного архитектура, верхний покров, эпителий архитектуры, уже приспособленной для социальных нужд, — а вона, оказывается, никуда-то ваши людские дела не годятся. Клетки «Птичника» оказываются пусты: все тот же романтический сентиментализм, птичку жалко, — это символическое «на волю птичку выпускаю» оказывается жестом прикрыть розовеющие от нескромности щеки. Отчего задирается вид на другие, не менее нескромные места. Брутальное кокетство и кокетливая брутальность — «я гадость, я дрянь, зато я умею летать», пел Мамонов; безусловная уверенность в правах соловьев при сомнении, что сам соловей. Оттого и раскрыты клетки.