Выставка

Борис Игнатович

Несколько лет назад в московском Му­зее личных коллекций на запоздавшей к 100-летию Игнатовича ретроспективе «Фотографии 1927–1963» открытием обещал стать «поздний Игнатович». О котором известно было главным образом то, что до конца жизни он продолжал удивляться Игнатовичу раннему: «Должен признаться, что и сейчас не вполне понимаю, почему тогда все так здорово получалось». Почему на процесс кулаков где-то в удмуртской глуши надо было тащить на себе 40–50 кг аппаратуры — и все уцелело? Почему химикаты смешивались в полевых условиях на глазок, а температура раствора пробовалась на палец — и все проявлялось? Почему самолетик, с которого Игнатович вплотную делал знаменитейший ныне кадр Исаакиевского собора, не швырнуло шквальным ветром на купол, почему он не провалился в воздушную яму, ­по­чему мгновения, на которое кукурузник застыл в воздухе, борясь со встречным потоком, хватило — и вот крохотная тень самолетика видна на асфальте перед Исаакием, словно авторская подпись.

Тут многое можно понять. Можно понять, как Игнатович, вслед за Родченко, стал одним из авторов «конструктивистской фотографии», не являясь ни в коей мере конструктивистом: потому что в отличие от фотографов, «переброшенных» на репортаж, Игнатович был репортером-газетчиком с самого начала. Журналистом, занявшимся фотографией, а не наоборот, — и, значит, наилучшим образом он мог оценить изобретение Родченко, превратившего фотографию в подобие газетного заголовка, резкого, без рассусоливаний, захватывающего взгляд. В принципе, можно понять и то, как это «здорово получалось»: в «Советском фото» №5–6 за 1936 год один раскаявшийся конструктивист, пока клеймил «мелкобуржуазный эстетизм» и «формалисти­ческие вывихи» Игнатовича, составил попутно полную номенклатуру его поэтики: «упаковка», «косина», «разгон по углам», «оптика наоборот» и «портрет с вывернутым винтиком». Но есть одно почему, которое неизбежно возникает, когда «ранний» и «поздний» периоды Игнатовича объединяются на одной выставке, — и на него мы уже никогда не получим ответа. Хотя ответ был, и Игнатович его один знал: почему в 1935 го­ду, в разгар борьбы с мелкобуржуазным эстетством, когда он вдруг уехал из Мос­квы, — вернулся совершенно другой Игнатович? Безупречный. С классицистическими такими планами: передний, средний, задний. Настолько непривычный на фоне «раннего Игнатовича» 30-х, что до сих пор все обещает стать ­открытием… Вот что действительно непонятно, так это как вдруг «получаться» стало иначе — то есть, с точки зрения «раннего Игнатовича», перестало получаться?