Пикник Афиши 2024
МСК, СК Лужники, 3–4.08=)СПБ, Елагин остров, 10–11.08
Москва
28 января 2019

Воины Дау: репортаж со съемок грандиозного кинодолгостроя Ильи Хржановского

Елена Ванина
Бюджет фильма «Дау» Ильи Хржановского вначале составлял 2,5 миллиона долларов, но в итоге превысил 10 (оценить финальный бюджет, согласно инсайдерам «РБК», невозможно, но, кажется, он стоит столько же, сколько голливудский блокбастер). У него не было дедлайна, поэтому дата выхода в прокат долгое время была неизвестна. Для съемок Харьков превратили в сталинскую Москву и выстроили огромный Институт, в котором люди жили в среде и по законам 1950-х годов. «Афиша» показывает и рассказывает, как выглядит фильм, который пока еще никто не видел, кроме тех, кто отправился на его мировую премьеру в Париж.

По узкой дороге, усыпанной гравием, медленно идет человек в пальто, шляпе и круглых очках и что-то тихо бормочет себе под нос; мимо тащится рабочий с тачкой, нагруженной строительными материалами. Мужчина в форме 1950-х годов натирает и без того сверкающую «победу». Охранники с сосредоточенными лицами методично меряют двор кругами. Из динамиков разливается звонкий голос советской певицы. Это мало похоже на декорацию, но на реальность, пожалуй, еще меньше.

Физический институт, который в Харькове построил режиссер Илья Хржановский, больше всего смахивает на воплощенную советскую утопию, один из тех проектов, которые в 1930-е годы появлялись в отечественных и европейских архитектурных журналах и о которых сдержанные европейцы писали что-нибудь вроде: «Советские архитекторы еще когда-нибудь опомнятся». Хржановский в ватнике и высоких сапогах идет по двору быстрым шагом; каждая дверная ручка, телефонный аппарат, накрахмаленный фартук буфетчицы обращают на себя его внимание.

Так в кино обычно проносятся полководцы по своему лагерю в ночь перед выходом в атаку. «Здравствуйте!» — кричит он, заглядывая в темный коридор, вдоль которого растянулись женщины с кисточками. «Здра-асьте», — звонко вторят женщины.  «Как обстановка?» — «А что нам свет выключают?» — «Кто? Кто выключает? Включите им свет». В студии на стенде перед входом в здание института висят объявления: «На территории института действуют деньги образца 1952 года, получить их можно в кассе перед входом в счет зарплаты» и «Институт запрещено называть декорацией. Только «институт» или «объект». За нарушение — штраф».

Декорации — это когда в египетской пустыне на пару недель вырастает римский Колизей с гладиаторами, Цезарями и женщинами в тогах. В перерывах между съемками Цезарь курит Marlboro и пьет из пластиковой бутылки мутную жидкость, а его воображаемая жена кричит в мобильный телефон о том, что египетская жара ее когда-нибудь доконает. На территории института в Харькове нет не то что мобильных телефонов, нет ни одного современного «бычка». Каждый человек, который попадает на площадку (актер, осветитель, журналист или переводчик — не важно) сначала спускается в костюмерную, где среди бесконечных рядов пиджаков, платьев, полусапожек, рубашек и армейских мундиров ему подбирают подходящий костюм.

Все это для того, объясняет Хржановский, чтобы институт жил настоящей жизнью: «Если я здесь снимаю сцену, а мимо идет человек, так это не потому, что я ему сказал туда пройти, — он идет по делу. Массовка в большей части исторических фильмов существует неестественно, потому что люди должны показать что-то для них непривычное. Здесь не нужно ничего показывать — и, соответственно, проблемы такой тоже нет». И это чистая правда: в лабораториях за сложными приборами работают настоящие специалисты по квантовой механике и теории суперструн, на полках в буфете с советской аккуратностью выставлены банки севрюги, белуги и тушеной свинины.

На всех этикетки 1950-х годов. Квартиры заполнены настоящими вещами настоящих людей: платья, брошки, бигуди, зубные порошки, блокноты, лампы, пепельницы, ночные горшки, тазы, упаковки гречневой каши, пиво в холодильнике — все в точности такое, как полвека назад. И даже в перерывах между съемками все правила на территории института выполняются так же строго: каждое движение здесь, как и в обычной жизни, должно быть доведено до автоматизма. Хржановский курит самокрутку и смотрит на двор института с балкона: «Здесь курят папиросы и сигареты того времени, пользуются предметами быта, которые необычны для современного человека,— например, бреются опасной бритвой или чистят зубы зубным порошком. Расплачиваются старыми советскими деньгами.

Скажем, сторублевая купюра сорок седьмого года — размером с небольшое полотенце, и для того чтобы научиться ее правильно складывать, нужно время. Все эти движения имеют другую психофизику. У них иная скорость действия. Но если ты совершаешь их каждый день, они постепенно входят в привычку. В результате люди здесь не изображают действие, а его совершают».

Когда несколько лет назад о проекте «Дау» появились какие-то отрывочные сведения — режиссер скандального фильма «4» решил взяться за скандальную биографию одного из самых гениальных ученых XX века,— было, в общем-то, уже понятно, что рядовым этот проект точно не будет. В Петербурге, только для того чтобы отобрать людей, занятых в массовых сценах, Хржановский отсмотрел 47 тысяч человек. Плюс невероятно сложные декорации и такое внимание к деталям, что восемьдесят процентов наблюдателей из ста начинали крутить пальцем у виска: чтобы закрыть фасад одной из петербургских церквей, например, сделали и вручную раскрасили 9 тысяч кирпичей.

Когда съемочная группа переместилась в Харьков, общественные дискуссии достигли какого-то невероятного для российского кинематографа размаха: из рассказов о том, что происходит на площадке у Хржановского, при желании можно собрать томик не хуже «Сказок» Афанасьева. И это, в общем-то, отчасти понятно: когда Алексей Герман-старший десять лет занимался одним проектом и мог неделями ждать подходящего света — это в порядке вещей, так работает гений. Но когда режиссер, которому немного за тридцать, несколько лет вместе со съемочной группой живет в Харькове и строит целый научно-исследовательский институт, в который каждый день на работу приходят десятки людей, у многих это вызывает вопросы.

Ну хотя бы потому, что молодые кинематографисты в России так не работают. «Сначала я думал взять старое здание и отреставрировать его, чтобы от него было ощущение нового, как в тот момент, когда его только построил Капица. Но потом понял, что все постройки, которые в тридцатые-сороковые годы были новым словом в архитектуре и производили грандиозное впечатление, сейчас пришли в негодность; отреставрировать их практически невозможно. И дело не только в технологической неисполнимости этой задачи, но прежде всего в том, что для современного человека, например, московские высотки — лишь часть привычного городского пейзажа, и изменить это впечатление не получится. Стало ясно, что через старые здания не выйдет рассказать историю так, как хочется», — рассказывает Хржановский.

Художник-постановщик «Дау» Денис Шибанов ходит по мастерской, увешанной чертежами советских высоток с гигантскими барельефами вместо шпилей, и нервно теребит в руках бутылку с кока-колой: «Мы представляли себе секретный институт в центре Москвы, который никто не видит. Вот где-то рядом, возможно, Красная площадь, сейчас машина выедет из двора, поднимется наверх, и мы увидим Мавзолей, улицу Горького, ГУМ».

Денис отсмотрел чуть ли не все котлованы в окрестностях Харькова, чтобы в одном из них построить утопленный под землю секретный физический институт. В итоге вместо котлована нашли бассейн, забитый землей и грязью, и за год на его месте выросли жилые корпуса, физические лаборатории, возвышающийся над остальными зданиями и похожий на Мавзолей Ленина кабинет директора института, буфет, парикмахерская, гаражи для машин и восемнадцатиметровые стены, которые, как яичная скорлупа, спрятали мир советских физиков от глаз прохожих.

Теперь Денис работает над следующим объектом — Москвой 1950-х, снимать которую решили тоже в Харькове, на крышах советских зданий в центре города. Денис показывает предварительные чертежи: у высоток на площади Победы надстроено несколько этажей, между деревьев ездят машины и ходят люди: «Мы делаем улицы на крышах, потому что для нас важно соотношение архитектуры, скульптуры, барельефа и неба. Одно из самых интересных мест в сталинской архитектуре — это именно соотношение человека и скульптуры.

Я, когда разрабатывал проект, специально залез на верх высотки на Котельнической набережной в Москве и встал рядом с этими мужчиной и женщиной, которые поддерживают герб Советского Союза. Я помещался в складки их штанин. Это было такое невероятное, леденящее ощущение ... [кошмара]. Вот этого, наверное, хотелось бы добиться».

История, которую делает Хржановский, — не только и даже не столько про конкретного человека. Не зря он заменил все имена на вымышленные, за которыми, правда, как в любом романе с ключом, быстро проступают реальные исторические персонажи.

«Биография каждого человека, если рассматривать ее в общем, — это фреска, наполненная очень разными по жанру событиями, встречами и пейзажами. Но не каждая биография имеет свойства судьбы. Биография Ландау обладает всеми свойствами судьбы античного героя. Поэтому я от нее и отталкивался, когда начинал этот проект. Это связано и с теми временами, в которые он жил, и с тем даром, который у него был, и с тем, как он обращался с этим даром, как обращалась жизнь с его даром, как менялся социум вокруг него».

Сейчас мир института как раз меняется: из 1952 года перескакивает в 1959-й. Слегка меняются костюмы, прически и марки машин. Кто-то из героев набирает вес, кто-то худеет. Илья Хржановский сидит за столом в буфете перед тарелкой со свининой и рюмкой водки: «Способ создания этого кино отличный от способа создания стандартного исторического фильма. Если рассказывать про людей, то имеет смысл, мне кажется, рассказывать про живых людей. Живые люди появились в кино в эпоху неореализма, когда режиссеры вышли на улицу и стали снимать на фоне реальной жизни. Считается, что исторические фильмы вы таким образом снимать не можете. Я сказал: как же так? Нет, это неправильно. Если я хочу сделать историю и хочу ее, с одной стороны, воссоздать, а с другой стороны, сделать ее живой, то у меня есть только такая возможность, и больше никакой».

Буфетчица Наташа, хохоча, окликает режиссера: «А я, Илья Андреич, буду толстой. Да-да, килограмм на восемь потолстею». Минут через десять она мечтательно добавляет: «Я здесь с 1949 года, и у нас здесь своя жизнь. Там, — она машет в сторону институтских стен, — там суета. А здесь нет всего этого «але-але», лишнего нет. Есть только вот все это».

Скидки, подарки, акции и другие новости, которые приятно узнавать первыми, — в наших социальных сетях

Подборки Афиши
Все